Любовная лирика классических поэтов Востока

Весь день меня друг упрекал за безумную страсть,
Пустые упреки! О, как тут в унынье не впасть?
Сказал он: «Опомнись!» Но я отвечал: «Никогда!»
Сказал он: «Как видно, вы с нею лишились стыда,
О вас же судачат повсюду!» — «А хоть бы и так,
От встреч отказался бы только последний дурак!»
Грешу, не грешу — что за дело другим до того?
Ведь это касается только меня одного!
Так тюрки, напав, обвиняют хазар за налет…
Святоши! Злословили б лучше на собственный счет!
Дождусь я — и камень, пожалуй, разинувши рот,
В безумстве любви упрекать меня тоже начнет!
Мне хватит того, что сказала моя госпожа,
Чей взор поражает быстрее копья и ножа,
Того, что она, целомудрие строго храня,
Беседу прервав, вдруг сама целовала меня
И так пожимала мне руку, бледнея как мел,
Что след от пожатья ожогом на коже горел.
Когда же вдвоем оставались мы с ней взаперти,
Губами касался я шелка на нежной груди,
И тонкий браслет, зазвенев, тишину разбивал,
Когда я дыханье ее в поцелуе впивал,
Когда ее руки слабели и на пол она
Садилась без сил, как садится за горы луна,
И, плача, шептала: «Бесстыдник, вставай! Уходи!
Свидетель аллах, я пригрела змею на груди!
Откуда узнал ты, что нянюшка нынче уйдет?
Едва она скрылась, как ты постучал у ворот.
Спаси меня, господи, сжалься! Любою ценой
Не дай соблазнителю верх одержать надо мной.
Он трезв, но похож на хмельного, он смел и силен,
Сломал, как игрушку, браслет мой серебряный он.
О, горе мне, горе! Как справлюсь я с этой бедой?
Все щеки уже исцарапал он мне бородой!..
Что сделали б родичи, если б увидели нас!
Тогда и всевышний тебя бы от смерти не спас.
Смотри, что творится с губами! Что делать теперь?
Как в этаком виде открою я матери дверь?
Ах, что с нею будет! Разбойник, что будет тогда?
А люди узнают? Я, верно, сгорю от стыда.
Грабитель! О, как я могла уступить грабежу?
Мать скоро вернется, и что же я, дерзкий, скажу?..»
И я отвечал ей: «Не бойся, о радость души!
„Меня укусила пчела с коготками“, — скажи».
Хотя догадается самый последний осел,
Что больше на свете таких не отыщется пчел.

3

Когда приятель говорит: «Не надо, не спеши!» —
Еще сильнее скорбный стон отвергнутой души.
Страсть к Суде разум отняла, затмила белый свет.
В душе красавицам иным отныне места нет.
Как до сих пор от мук моих не содрогнулась твердь?
Клянусь аллахом, что они еще страшней, чем смерть.
Готов с заката до зари я говорить о ней,
Она во мне, как нож врага, и сердцу все больней.
За что она отмстила мне? Я верен ей, как был,
И молча тайны наших встреч в душе похоронил.

4

Селима, любовь моя! Там, далеко средь пустыни,
Львы Бену Кейн охраняют шатры твои ныне.
Чуть не разбилась душа моя в приступе муки —
Так зазвенел на ветру колокольчик разлуки.
Дочь человека, чье имя я в тайне оставил
(Чтобы народ ненароком его не ославил), —
Небом клянусь, если б встретил однажды тебя я —
Счет позабыв, целовал бы, от жажды сгорая!
Требовал долг я отдать, но красавица ловко
Сердце мое забрала и пропала, плутовка!
Стал я подобен ослу, что пошел за рогами,
Но без ушей был оставлен, бедняга, врагами.

5

О друг мой верный, о халиф, что скажешь ты о той,
Из-за кого я жажду так, что почернел душой?
Я ночь над чашею провел и боль топил в вине,
Безумный ветер бушевал и буйствовал во мне.
Одни лишь письма и мечты, и больше ничего
Меж нами не было, и вот — все пусто и мертво.
О виночерпий, до краев наполни мой бокал!
Она священна, я ж святынь ничем не осквернял.
О Сельма, о запретный сон! Уйдя от зорких глаз,
Подобным райскому — вином я тешился не раз,
В селеньях Сирии оно томилось взаперти
И в девстве старилось, чтоб мне теперь с ума сойти.
Его тончайший аромат пьянит меня мечтой,
Как дуновенье ветерка, целебных трав настой,
Но заболеет сразу тот, кто к горлышку приник —
Вот голова его горит, вот онемел язык,