последнее лето наших дошкольных лет, потекла прежняя привольная жизнь, которой в те времена жили только дети состоятельных помещичьих семей. Никогда и ни в каком другом кругу старой России молодёжь и детвора не пользовались такой полной свободой на лоне природы, как мальчишки и подростки поместного дворянства.
Высший придворный слой дореволюционной России по службе их отцов вынужден был жить вблизи столицы, обычно проводя летние каникулы где-нибудь на дачах в окрестностях Петербурга, где молодёжь жила, стеснённая этикетом этих тонных высокочиновных мест.
Молодое поколение низших классов – купечества и крестьянства, уже не говоря о городских жителях, с ранних лет несло известного рода обязанности, помогая, так или иначе, родителям в их ремесле. И только мы, беззаботные усадебные «барчуки» и «панычи» Великороссии и Украины, были в буквальном смысле вольным и счастливым племенем. Среди приволья дворянских поместий на обильном и жирном столе гувернёры и гувернантки, наставники и воспитатели всякого рода, призванные обучать и блюсти «господских деток», быстро толстели, обленивались. Вместо бесполезной гоньбы за своими легконогими питомцами они предпочитали сладко дремать в укромных уголках тенистых парков или же заниматься устройством своих сердечных дел, которые, как нельзя более, процветали в поэтических аллеях тургеневских усадеб.
Летом того же 1904 года отец завёл в Покровском борзую охоту, во времена его отцов являвшуюся почти обязательной для помещичьей жизни средней России. Охотой этой в старину с большим изъяном для собственного кармана увлекались его деды и прадеды. Для начала отцом были заведены три своры собак, т.е. штук двенадцать псов, купленных в знаменитом Першине – имении великого князя Николая Николаевича, бывшего почётным председателем Императорского общества псовой охоты и в качестве такового имевшего в своём главном имении завод борзых и гончих собак и охотничьих лошадей. От великокняжеских собак, имевших, как настоящие аристократы, дипломы на гербовой бумаге о своём высоком происхождении, повелась у нас прекрасная порода густопсовых и псовых борзых, получившая широкую и почётную известность среди охотников наших мест.
Нечего и говорить, что помещики-борзятники моего времени далеко отставали от своих предков в масштабе охоты, и в сущности, на охотничьем языке старого времени, были всего только «мелкотравчатыми», как назывались в старину владельцы нескольких свор, в отличие от хозяев больших охот, насчитывавших по нескольку сот собак и до сотни псарей и доезжачих. Сократившиеся после отмены крепостного права размахи помещичьей жизни заставили сократиться и масштаб псовых охот, однако ещё широко процветавших на просторе родных полей во времена моей юности. Недаром Некрасов, сам помещик и страстный охотник, обронил прекрасную строфу о псовой охоте: «Забудутся все помещики, но ты, исконно русская охота, не забудешься».
Огромные лохматые и костлявые псы с узкими точёными мордами с этого времени стали постоянными ассистентами наших деревенских обедов и ужинов, происходивших летом обычно на открытом воздухе на большой веранде или на круглой площадке-цветнике перед домом в тени развесистых лип. Здесь с этой целью стоял дубовый стол солидных размеров, врытый в землю, и такие же длинные скамьи. Вокруг стола позади обедающих обычно густой цепью располагались собаки всех видов и калибров: гончие, борзые, легавые и даже семейство фоксов − неизменных спутников наших детских лет. Хвосты всех цветов и размеров лежали и виляли по всем направлениям, и их частый переплёт подчас сильно затруднял движение прислуги, чему доказательством служили частые собачьи взвизги по случаю отдавленной лапы или хвоста. Всё это многочисленное собачье племя время от времени рычало друг на друга при получении подачек со стола, когда на каждый брошенный кусок претендовало сразу несколько аппетитов.
Отец первые годы сильно увлекался борзыми, как это было всегда с его новыми увлечениями, но впоследствии, отяжелев, постепенно совсем охладел к псовой охоте, которая всецело перешла в наши с братом руки.
На почве увлечения охотой в Покровском появились летом 1904 года новые знакомые в лице братьев помещиков Михайловых, страстных охотников-борзятников. Михайловы по помещичьим понятиям были нашими соседями, т.е. их усадьба была в 8-10 верстах от Покровского. Расположена она была вдали от всякого жилья, в начале глубокого оврага, покрытого остатками когда-то знаменитого в местных летописях дремучего леса, с которым соединялись старые предания о разбоях. Мне лично это место в детстве казалось, несмотря на его дикую мрачность, как нельзя более привлекательным, быть может, именно по этой причине. Семья Михайловых состояла из старика отца, когда-то грозного и самовластного помещика, перед которым до самой смерти трепетали богатыри-сыновья. Были они один красивее другого и славились в округе как силачи и наездники. Двое старших служили где-то в столицах и занимали во времена моего детства уже крупные служебные посты, редко появляясь в родных местах, трое же младших были чуть не ежедневными гостями Покровского.
Старший из них, Пётр Никитич, необыкновенно румяный офицер, все свои весьма частые отпуска из полка проводил дома. Два младших, Николай и Анатолий, постоянно жили с отцом в Михайловском. Были они ещё очень молоды, едва ли окончили среднее образование, и с детства жили в деревне, почему были несколько диковаты и застенчивы. Мама моя с приятельницами взялись шутливо и весело дать им светский лоск и воспитание. Кончилось это, конечно, тем, что оба молодые Михайловы влюбились в мою весёлую красавицу маму, чего по неопытности и молодости скрыть не могли, и это обстоятельство стало темой шуток и подтруниваний над ними многочисленного общества, постоянно собиравшегося у нас в Покровском. Оба Михайлова умели краснеть, как девицы, и при этом, и без того румяные, становились ярко пунцовыми, и со слезами на глазах иногда срывались с места и бешеным галопом уносили домой свой мнимый позор, чтобы наутро опять появиться с виноватым видом в маминой гостиной.
Этот период нашей жизни связан у меня с воспоминаниями о многолюдных весёлых охотах, ночных катаниях, пикниках, поездках при луне на лодках, весёлых обедах и ужинах до глубокой ночи, в которых мы с Колей ещё не принимали участия. Часто в большом саду Покровского устраивались ночные праздники, во время которых тёмный сад расцветал многочисленными огнями цветных фонарей, а на площадке среди ёлок ставился громадный круглый стол для ужина. Далеко за полночь слышали мы в своих детских кроватках доносившиеся из сада весёлые голоса, музыку и звон посуды.
Строго до самой революции соблюдался у нас полуязыческий праздник Ивана Купалы, падающий на 23 июня, когда, по древнему народному обычаю, бравшему своё начало с древлянских времён, все обливали друг друга водой, а вечером прыгали через костры. В этот день ни одного человека в усадьбе, начиная с самого барина и кончая последним пастушонком, не было сухого. Набеги мокрых орав совершались и на соседние усадьбы. С вёдрами и кастрюлями мы подбирались бесшумно через сады и огороды к соседям и в несколько минут обращали хозяев в мокрые, захлёбывающиеся фигуры, совершенно не считаясь с тем, где их застали в эту минуту, в гостиной, в спальне или в столовой. Обижаться и протестовать против обычая было в этот день совершенно бесполезно. Крестьянская молодёжь целыми толпами, парни и девицы вперемежку, наскучив кустарным способом обливания ближних, совершенно одетые целый день возились в реке, бесчисленное число раз «окуная» друг друга в честь весёлого праздника.
Помню, что, стоя на страже традиций, я однажды десять раз подряд облил в этот день сестру Соню, которая, набравшись в Институте вольнодумства, упорно желала в день Ивана Купалы остаться сухой. Сдалась она отечественным традициям, только опустошив весь свой гардероб.
По малолетству мы с братом в этом году ещё не принимали полного участия в развлечениях взрослых, зато на охоте с борзыми я участвовал уже на равных правах. У нас с братом с детства были собственные верховые лошади, а именно: Буланок у меня и Черкес у Николая. Буланок была простая буланая лошадка, которую отец купил для нас на ярмарке, прельстясь его маленьким ростом. Черкес был кабардинский конь хороших кровей, купленный в Курске для псовой охоты у казачьего офицера. Верхом мы, как и все помещичьи ребята, начали ездить от младых ногтей, а лошадниками и собачниками являлись по атавизму.
К этому времени отец уже имел порядочный конский завод и, согласно моде того времени, имел два троечных парадных выезда. Этими тройками тогда помещики щеголяли друг перед другом, состязаясь в резвости, красоте и оригинальности своих запряжек. В последнем отношении отец, кажется, перешиб всех конкурентов, так как подобрал себе пегую тройку. Разыскать трёх одинаковых ростом гнедо-пегих лошадей, конечно, было нелегко, даже в наших, богатых конскими заводами и ярмарками местах, и отцу пришлось
