тропических и полутропических растений: индийских, яванских и японских, которые здесь растут без всяких затруднений. Плохо только, что сад этот стоит на болоте и является рассадником комаров и малярии.
В Байбурт я возвратился в самый разгар выборов в Учредительное собрание, в которых мне пришлось принять деятельное участие. Моя предвыборная агитация за кадетскую партию и её литература, разложенная по всем клубам и читальням города, успеха явно не имели. Прокудин, считавший себя эсером, над этой неудачей добродушно и не без ехидства подсмеивался, так как солдатня поголовно тянулась за партией социалистов-революционеров, обещавшей народу «волю и землю». Обещания эти были тем привлекательней, что их подтверждало и правительство в лице его председателя Керенского.
Накануне выборов старик Каз-Булат пришёл ко мне и от имени всех своих земляков спросил меня:
− За кого голосовать?
− Это дело совести… голосуйте за кого хотите, − попробовал я увернуться от такого ребром поставленного вопроса.
− Ты наш начальник... как скажешь, так и будет.
− В таком деле не может быть начальников, вы люди свободные.
− А ты сам за кого билет подашь?
− Я за кадетов, список №1.
− Ну, значит, и мы тоже... спасибо, начальник. Спокойной ночи.
На другой день вечером, когда члены избирательной комиссии пересчитали вынутые из урны бюллетени, Прокудин с хитрой улыбкой протянул мне тоненькую пачку бюллетеней №1.
− Пересчитайте сами, господин поручик, верен ли счёт... двадцать шесть... вы сами и ваши ингуши!
К моей досаде и конфузу, он был прав, из всего многотысячного гарнизона Байбурта, кроме меня самого и двадцати пяти моих ингушей, ни один человек не подал голоса за кадет. В утешение надо сказать, что и «пролетарская» партия большевиков собрала немногим больше, потерпев на выборах в Байбурте оглушительный крах. Как и по всей России, тогда огромное большинство голосов было подано за эсеров: все хотели земли и воли...
Выборы в «учредилку» были последней вспышкой революционной энергии в Байбурте. Солдаты явно устали от митингов, им надоели речи и революционные вопли ораторов, все они теперь единодушно и поголовно хотели одного − кончать опостылевшую всем войну и ехать по домам делить и пахать подаренную Керенским землю.
Дезертирство перестало быть преступлением и превратилось в обыденный факт. Все ночи напролёт через Байбурт молча шли угрюмые взъерошенные фигуры в серых шинелях, злобно огрызавшиеся на вопросы. Все они тянули на север к Эрзеруму и Саракамышу и дальше в Россию, «по хатам и куреням». В городе гарнизон также заметно редел, и когда-то шумные читальни и клубы стояли теперь пустыми. Мой Филипп, неразлучно сопровождавший меня во всех скитаниях три года подряд, помрачнел и явно стал меняться в худшую сторону. Он, правда, в качестве старого гвардейского солдата, видавшего свет и людей, долго не поддавался революционной пропаганде, но теперь в нём заговорила чисто мужичья жадность на даровщину, которая сама, как ему казалось, плыла в руки. Крестьянская неуёмная жажда к земле нанесла первую брешь в его мировоззрении. Походив на митинги, он вынес оттуда твёрдое убеждение, что в качестве крестьянина он имеет законное право получить отнятую у помещиков землю. Её, согласно словам ораторов, должна ему была дать никто другой, как партия социалистов-революционеров, к которой он поэтому немедленно почувствовал симпатию. Однажды, вернувшись с митинга с беспокойным огнём в глазах, он, по привычке щёлкнув шпорами, молча протянул мне какую-то брошюру.
− Что это за книжка?
− А вот... прочтите сами... в ей самая правда описана.
Взглянув внимательно на книжонку, я заметил, что она была не разрезана и оказалась программой партии социалистов-революционеров.
−А ты сам-то, Филипп, эту правду читал?
−И читать нечего... добрые люди и так всё разъяснили, − отвечал он не без задора.
Я знал, что Филипп был богатым екатеринославским крестьянином, владел полусотней десятин земли, был сельским судьёй и вдобавок сектантом, а потому, зная, что по новым понятиям он является «кулаком», предупредил его о том, что как бы эта «правда» ему не вылезла боком. Он не поверил и даже обиделся.
− Ну, уж нет никак... это вам, господин поручик, опасаться её надо, а я природный хрестьянин, мне ишшо земли дадут...
На этом наш разговор об аграрных реформах и закончился. Через неделю Филипп настоятельно запросился в отпуск, так как из дому пришло письмо, что его односельчане собираются делить землю местного помещика графа Воронцова-Дашкова, и мой вестач очень опасался, что его при этом дележе обделят.
Из отпуска он вернулся очень скоро и мрачнее тучи, со мной стал изысканно почтителен и услужлив, как в прежние, дореволюционные времена. В довершение перемены декорации он стал меня титуловать по-старинному «вашим высокоблагородием». Перемена эта меня удивила и несколько озадачила, и я даже попросил его не называть меня так, ввиду существующего декрета новой власти. Оказалось, что Филиппу «на новую власть наплевать», а революцию он считает «за одну глупость». Поражённый такой переменой фронта, я его стал расспрашивать, и оказалось, что дома вместо прирезки Филиппу «воронцовской земли» какие-то «сукины сыны», под которыми надо было понимать местную власть, отрезали у него, как у «сытой буржуи» 14 десятин луга. Это моего денщика так возмутило, что он сразу отказался от всех революционных завоеваний и теперь желал возвращения «старого режиму, когда был твёрдый порядок и не было никакого смутьянства».
− А как же та правда из книжечки, которую ты: мне показывал? - не утерпел я его кольнуть.
− Голову заморочили сукины дети... темнотой нашей пользуются чёртовы оратели, ваше высокоблагородие!
Верность Филиппа «старому режиму» продолжалась недолго. Через некоторое время революционные перспективы, при которых было «всё можно», опять сбили его с толку. Как всякий крестьянин, он был большой стяжатель, а потому быстро заразился развившейся после переворота в тылах эпидемией хищения казённого имущества, которое некому уже было преследовать. Особенно на этом поприще отличался унтер-офицерский состав по хозяйственной части, тащивший кто во что горазд. Так вот, чтобы добиться такого питательного поста и погреть около него руки, Филипп задумал и стал проводить в жизнь очень сложную и неумную комбинацию. На смену уехавшим после корниловского выступления «от греха» ингушей из Тифлиса к нам прислали в качестве милиции пешую команду.
Команда эта состояла из мужиков-ополченцев, так называемых «крестиков», топтавших лаптями землю уже пятый десяток лет. Почему-то все они были уроженцами Ставропольской губернии, бородаты, приземисты, диковидны и похожи на что угодно, только не на солдат. К общему изумлению, эти обросшие по пояс дикие землееды оказались где-то по дороге в пух и в прах распропагандированными. Не имея никакого понятия о военной службе и дисциплине, они были переполнены всевозможными претензиями и требованиями, подчас совершенно неожиданными и всегда нелепыми. Скоро стало ясно из их постоянного галдежа, что и в Байбурте их кто-то волнует, вбивая в их лохматые и тёмные головы, что начальство ворует и всячески их старается «обойти».
Через две недели они устроили нам настоящий бунт, требуя каких-то «приварочных», бог весть где-то им недоданных по дороге из Ставрополя в Байбурт. Через день новая история, гвалт и угрозы «покидать начальство штыками», если оно немедленно не выдаст им «одёжи и обувки». Все эти скандалы были совершенно нелепы и бессмысленны, так как в распоряжении округа не было ни цейхгауза с обмундированием, ни денежного довольствия для ополченцев, так как и то, и другое они должны были получать при этапном управлении. Эти, казалось бы, совершенно очевидные вещи наших чабанов не останавливали и каждый новый день приносил с собой новый митинг, выносивший требования одно нелепее другого. Мы буквально ломали себе головы в догадках, кто и зачем мутит наших мужиков? В один из последних дней сентября к Лопухину явилась делегация бородачей и заявила ему, что команда выбрала
