себе в «фильтфебели» Филиппа Зинченко.
Ларчик, как оказалось, открывался просто. Мой вестач был тем самым таинственным агитатором, который бунтовал ополченцев, пользуясь их дикостью и революционным запалом, с которым они явились в Байбурт. Агитировал он их чисто из личных целей, дабы, добившись их доверия, пролезть в фельдфебеля и получить доступ к казённому имуществу. С этой целью Филипп врал мужикам, что он бывший вахмистр, разжалованный будто бы в денщики при царе «за народ», что он знает все ходы и выходы, в особенности по хозяйственной части, в области которой теперь начальство обворовывает солдат. Чтобы уличить воров и охранить интересы ополченцев, Филипп рекомендовал ставропольцам избрать его своим фельдфебелем, на что будто бы им дала право революция. Став же фельдфебелем, Филипп брался всё начальство вывести на чистую воду.
Когда вся эта история была выяснена во всех подробностях, я понял, что с Филиппом мне необходимо расстаться, и чем скорее, тем лучше. Позвав его в канцелярию и закрыв дверь, я с глазу на глаз без свидетелей назвал его «старой сволочью», опозорившей звание гвардейского солдата, и приказал ему немедленно убираться из Байбурта, куда ему угодно, пригрозив в противном случае отправить его в исполнительный комитет, где сам расскажу, что он не «разжалованный за правду вахмистр», а бывший жандарм, которого за провокацию я прошу отослать на фронт. Он сразу струсил и в тот же вечер скрылся из Байбурта, украв у меня на прощание почти всё бельё. Через два дня после его отъезда я обнаружил, совершенно случайно, что в подвале дома, где я жил, Филипп с двумя сообщниками курил самогонку, которой тайно торговал, несмотря на запрещение её как войсковыми приказами, так и распоряжением исполнительного комитета.
Ни с чем не сообразное поведение Филиппа, серьёзного и пожилого солдата, видавшего свет и лучше других разбиравшегося в событиях, с несомненностью показывали, что революционное брожение «освободило» народные массы от всяких сдерживающих начал, и так продолжаться дальше, конечно, не могло. Если старый гвардейский солдат, солидный мужик, верующий в бога, мог позволить себе такие номера, то что же было ждать от пехотного михрютки, ничего, кроме своего деревенского хлева, в жизни не видавшего?... Надо было, как говорили в корпусе, «сматывать удочки» и уезжать в Россию, так как фронт всё равно должен был не сегодня, так завтра рухнуть и покатиться назад, со всеми из этого вытекающими печальными последствиями.
В начале ноября я неожиданно получил письмо из Трапезунда от Жени, что она бросила мужа и едет ко мне в Байбурт. Не успел я обдумать как следует это известие и изобрести какой-нибудь способ, как добраться до Трапезунда, как однажды, придя в исполнительный комитет, был удивлен известием, что меня там ожидает какая-то дама. Это оказалась Евгения Константиновна, только что приехавшая из Трапезунда на случайном автомобиле.
Это имело место 6-го ноября 1917 года, и с этого дня я стал женатым человеком, о чём никогда и ни на одну минуту не пожалел. Нам, видимо, в жизни было суждено вынуть счастливый жребий. Прошло больше двух десятков лет после этого дня и я могу, не кривя душой, теперь сказать, что в семейной жизни был всегда счастлив. Наши вкусы, наши взгляды, стремления и политические убеждения одни и те же, мы оба счастливые родители, не голодаем, чего же нужно ещё на земле для истинного человеческого счастья?
В середине ноября Байбурт совсем опустел и, полузанесённый снегом, принял вид покинутого и разорённого города. Все тыловые учреждения и штабы его уже покинули, оставались только этапные части и технические учреждения. По эрзерумскому шоссе весь день тарахтели железными колёсами двуколки и фуры отходивших в Россию частей. Однажды утром мимо дома, где мы одиноко жили с Женей, потянулся, стуча и гремя железом колёс и дышел, артиллерийский полк. Его зелёные ящики и двуколки ничем не отличались бы от сотен других, виденных мною на своём веку, если бы на каждом из них рядом с ездовым не сидела, укутанная с головой, женская фигура явно турецкого происхождения.
Как потом выяснилось из расспросов, этот полк долгое время стоял в турецком селении, где, как и во всём округе, почти не было мужчин. Голодные женщины, которых в каждом уважающем себя турецком доме азиатской Турции насчитывается по нескольку штук, скоро перезнакомились с солдатами, а затем, пригревшись у ротных кухонь, стали временными подругами скучавших по своим бабам артиллеристов. Теперь солдаты, получившие приказ об эвакуации в Россию, по вольности, предоставленной им революцией, забрали с собой и турчанок. В Байбуртском округе, как, вероятно, и в остальных местах завоёванных областей, «смешанные» временные браки между русскими военными и туземными женщинами получили постепенно право гражданства в глазах турецкого населения.
У нас это началось с лёгкой руки стоявшего в Байбурте Горско-Моздокского полка, в котором было несколько офицеров-мусульман из осетин и кабардинцев. Эти последние по соглашению с многосемейными отцами семейств, оставшимися без куска хлеба, вступили в браки с молодыми турчанками. Эти первые русско-турецкие браки были совершены по закону у кади, хотя и носили временный характер, что не играло большой роли ввиду лёгкости развода у мусульман вообще. В случае отъезда муж мог по желанию взять жену с собой или развестись с ней, уплатив её отцу известную сумму. Постепенно, с усилением голода среди турецкого населения и вместе с тем привычки к русским людям, отцы многочисленных дочерей становились всё меньше и меньше щепетильными в отношении формальностей брака, и красивые молодые турчанки стали обычным украшением офицерских квартир. Различие религий уже больше в расчёт не принималось, и эти союзы устраивались без больших затруднений и к обоюдному удовольствию всех сторон. Через специальных посредников заключалось условие, по которому отец девицы получал выговоренную сумму, с обязательством уплаты дополнительных денег в случае «развода». И родителей и девиц подобная комбинация часто буквально избавляла от голодной смерти. Что касается самих турецких невест, то, как только по турецким селениям стало известно о хорошем обращении русских офицеров с их «жёнами» и о тех условиях, в которых они содержатся, охотниц до смешанных браков стало достаточно. Вместо голодной и холодной жизни и лошадиной работы до самой смерти в доме отца или мужа проданные русским девицы проводили свою жизнь, по их понятию, в роскоши и катались, как сыр в масле. Надо сказать, что у мусульманского населения азиатской Турции в моё время все домашние и полевые работы, до самых тяжёлых включительно, исполнялись исключительно прекрасным полом, в то время как мужчины проводили весь день по кофейням и чайханам, ничего не делая и важно перебирая чётки. Во время своих поездок по округу и на охоте я постоянно встречал целые караваны турецких баб, голов в 20-30, которые под руководством и надзором старика на собственных плечах и головах носили лес на топливо из приморского района через горы.
В противовес такому положению дел в родных деревнях турецкие девы, которые жили у русских офицеров на ролях временных жён, черпали из сосуда земных удовольствий полной чашей, живя сытно, беззаботно, разодетые как куклы. Надо сказать правду, они отнюдь не имели вида несчастных затворниц, проданных против их воли.
Среди пёстрых диванов, ковров и подушек такая гурия обыкновенно добровольно помещалась, свернувшись красивым котёнком у ног своего мужа и господина. Закутанная в пёстрые тряпки, она уже не закрывала личика и с весёлым любопытством разглядывала гостей. Огромные, чёрные и блестящие глаза у этих девиц занимали обыкновенно чуть не половину смуглого и тонкого личика и были полны любопытства и задора, а уж никак не стыда или горя. Мордочки этих пленниц всегда выражали самое полное довольство, как жизнью, так и в особенности мужем, на которого время от времени бросался взгляд, полный благоговейной преданности и любви. Наоборот, сам хозяин обыкновенно конфузился своего «семейного положения» перед приятелями и только смущённо поглаживал огромной лапой чёрную головку своей Шехеразады, которая норовила эту лапу каждый раз облобызать.
Помнится, однажды, придя по делу к этапному коменданту, я застал такую семейную картину. Поручик сидел за письменным столом и что-то писал, а на ковре у его ног, прижимаясь щёчкой к его колену, примостилась стройная, как берёзка, курдянка, обняв сапог поручика. Из-под стола она смотрела на своего властелина собачьим преданным взглядом, как на какого-то полубога.
Насколько я знаю, большинство таких турецких жён уехало со своими мужьями в Россию. Одна, разведённая, вернулась к отцу с приданым, но, не выдержав разлуки со своим сотником, покончила с собой, бросившись ночью в Чорох.
С началом революции солдаты, получившие все права гражданства, завладели и офицерской привилегией временного брака с турчанками. Здесь дело уже обстояло много хуже, так как после того, как
