тревога.
Гарин только что покинул госпиталь. Миров или врач-китаец будут каждое утро делать ему уколы.
На следующий день
Николаев обеспокоен не только из-за Чень Дая: вчера Чень Тьюмин взял Шоучоу и, разбив кантонские войсковые части, двинулся на Кантон. Бородин считает, что эти войсковые части, состоявшие из бывших наёмников Сунь Ятсена, не представляли реальной силы. Они способны были сражаться, только если фланги прикрывали красная армия и кадеты. Но кадеты под командованием Чан Кайши находятся по-прежнему в Вампоа, а красная армия под командованием Галлена — там, где она расквартирована. Только отряды пропагандистов, которые подготавливают победу, а не одерживают её, покинут завтра город. 'Пусть Комитет семи решается, — говорит Гарин. — Сейчас вопрос стоит так: или красная армия и декрет, или Чень Тьюмин. А Чень Тьюмин для них — это расстрел. Пусть выбирают!
Ночь
11 часов вечера. Мы с Клейном — у Гарина, ждём у окна его возвращения. На маленьком столике возле Клейна — бутылка рисовой водки и стакан. Вестовой комиссариата безопасности принёс синий плакат. Небрежно свёрнутый, он лежит здесь на столе, с которого слуга-китаец забыл убрать. Такие плакаты расклеиваются по городу.
Это заключительная часть завещания Чень Дая:
«Я, Чень Дай, добровольно предаю себя смерти для того, чтобы все мои соотечественники прониклись сознанием: наше самое главное достояние — мир, и мы должны его сохранить, несмотря на то что дурные советники готовы ввергнуть китайский народ в пучину заблуждений…»
Кто распространяет эти плакаты, способные навредить нам сейчас больше, чем все поучения Чень Дая?
Сам ли он ушёл из жизни? Или был убит?
Гарин отправился в комиссариат безопасности и к Бородину. Сначала он затребовал подтверждения смерти Чень Дая, однако ушёл, не дожидаясь ответа. Ответ нам только что принесли: Чень Дай скончался от удара ножом в грудь. Гарин, конечно, получил копию в комиссариате. В нетерпении, осыпая себя ударами при каждом укусе москита, мы ждём. Голос Клейна звучит приглушённо, словно он доносится издалека или сквозь сильный лихорадочный жар.
— Я знаю. Ну и утверждаю, что этого не может быть…
Я только что высказал предположение, что самоубийство Чень Дая вполне вероятно. Клейн возражает с необъяснимой горячностью, которую старается подавить.
Я всегда находил нечто странное в этом человеке, у которого за внешностью военного и боксёра скрыта обширная культура. Когда я расспрашивал Гарина, испытывающего к Клейну глубокую привязанность, он ответил мне фразой, которую я уже слышал от Жерара: «Здесь почти как в казарме, и я знаю о его прошлом только то, что знают все». В этот вечер, опираясь всей своей каменной тяжестью на ручки кресла, Клейн мучительно старается выразить то, что он хочет. И затруднения его связаны не с французским языком. Прикрыв глаза, Клейн сопровождает каждую фразу движением туловища вперёд, как будто ведёт сражение со словами. Он пьян тем трезвым опьянением, которое убыстряет работу сознания и напрягает мышцы, отчего голос приобретает оттенок страсти и энергии.
— Не мо-жет быть.
Я смотрю на Клейна. Ритмическая песнь жужжащего вентилятора преследует меня.
— Ты не знаешь! Это… Об этом невозможно рассказать. Нужно знать людей, которые пытались. Это долго длится. Сначала говоришь себе: через час, через полтора, и ты спокоен. Затем думаешь: вот сейчас, время настало. И незаметно впадаешь в оцепенение. Смотришь на дневной свет. И радуешься, что видишь дневной свет. Улыбаешься как идиот и знаешь, что больше о смерти не думаешь. Совсем… И однако… Потом всё возвращается. Мысль в какой-то момент оказывается сильнее тебя. Не поступок, а мысль. Говоришь себе: ach! К чему вся эта канитель!
Я спрашиваю наобум:
— Ты считаешь, что снова появляется любовь к жизни?
— Жизнь, смерть — уже не знаешь, что это такое. Только мысль: нужно это сделать. Я прижал локти к бокам, обеими руками взялся за рукоять ножа. Оставалось только вонзить. Но нет… Ты не можешь себе представить, я бы тоже пожал плечами… Идиотизм, какой идиотизм! Я даже забыл о причинах, из-за которых хотел покончить с собой. Нужно, потому что нужно, и всё… Ну и вот, я был ошеломлён. И пристыжен, в особенности пристыжен. Я испытывал к себе такое отвращение, что, вероятно, годился только на то, чтобы выброситься в канал. Глупо, да? Конечно, глупо. Это продолжалось долго… Но именно дневной свет всё решил. Невозможно лишить себя жизни, когда светло. Я хочу сказать, осознанно лишить себя жизни. Так, под влиянием порыва, не раздумывая, может быть… Но осознанно — нет… Потребовалось время, чтобы я вновь смог обрести себя.
Он смеётся таким неискренним смехом, что я отхожу к окну, как будто для того, чтобы посмотреть, не идёт ли Гарин. Несмотря на шум вентилятора, я слышу, как он барабанит пальцами по прутьям кресла. Он говорил сам с собой… С тяжеловесной настойчивостью Клейн продолжает, пытаясь рассеять своё тягостное состояние и показать мне, что он ясно судит обо всём:
— Это трудно… У тех, кому всё надоело, есть средства осуществить это неосознанно. Однако Чень Дай, понимаешь ли, лишает себя жизни ради дела, которым он дорожит, дорожит больше, чем всем остальным. Если бы ему удалось достигнуть цели, тогда это самый благородный поступок в его жизни, вот так. Поэтому он не может прибегать к подобным средствам. Это невозможно. Не стоило бы тогда и стараться…
— Смысл был бы тот же самый…
— Ты не можешь понять! Ты говоришь, смысл. Как же трудно объяснить! Вроде как у японцев, да? Но Чень Дай совершает это не для того, чтобы сохранить своё достоинство. И не для того, чтобы жить… muthig… как это по-французски?.. Да, героически. Чень это делает, чтобы быть достойным… своей миссии. Следовательно, он не может, подумай, лишить себя жизни таким ошеломляющим всех способом.
— И всё же…
Но он вдруг умолкает и начинает прислушиваться.
Останавливается машина. Раздаётся глухой голос: «Я тебя жду в 6 часов», — и машина снова трогается.
Это Гарин.
— Клейн, Бородин тебя ждёт. — Обернувшись ко мне: — Поднимемся наверх. — И, едва сев: — О чём он с тобой говорил?
— Что Чень не мог сам лишить себя жизни.
— Да, я знаю. Клейн всегда утверждал, что Чень ни за что не сыграет с нами такую штуку. Увидим.
— Что ты сам об этом думаешь?
— Пока ничего определённого.
— А он?
— Кто он? Бородин? Также. Ты напрасно улыбаешься: мы здесь, я в этом уверен, ни при чём. Даже косвенно, даже случайно. Он не меньше поражён, чем я.
— А как же? А секретные сведения, переданные Гону?
— Ну это другое дело. Из первого донесения никак нельзя сделать заключения, что здесь замешан Гон. Военная охрана не покидала своего поста, никто в дом не входил. Но неважно. Мы должны заняться совсем другим. Сначала плакаты. Запиши и переведи:
«Мы никогда не забудем, что Чень Дай, человек, которого почитал весь Китай, был подло убит вчера агентами наших врагов».
Теперь для другого плаката, который надо будет наклеить рядом:
«Позор Англии, позор тем, кто пролил кровь в Шанхае и Кантоне!»
Поставишь в углу этого второго плаката мелкими иероглифами: 20 мая — 25 июня (события в Шанхае и Шамине).
Хорошо. Поймут как надо. Теперь официальное сообщение для секций: «Чень Дай не лишал себя жизни, он был убит английскими агентами. Ничто не сможет помешать Политбюро свершить правосудие».
