Цветисто, зато коротко.
— Ты бросаешь террористов на произвол судьбы?
— Прежде всего Гонконг. Это событие поможет принять декрет.
Гарин присаживается. Пока я перевожу, он рисует на папке фантастических птиц, встает, ходит взад и вперёд, возвращается к столу, снова начинает рисовать и снова бросает карандаш, внимательно рассматривает свой револьвер и, наконец, подперев подбородок руками, погружается в раздумье. Я передаю ему оба перевода.
— Ты совершенно точно перевёл оба текста?
— Совершенно точно. Скажи наконец, может быть, тебе не составит труда объяснить мне, зачем это?
— Это же понятно.
— Не слишком.
— Представь себе, это будет наклеено на стены.
Я смотрю на него озадаченно.
— Да ведь прежде, чем твой плакат напечатают, китайцы успеют прочитать другой…
— Нет.
— Заставишь сдирать? Это долгая история.
— Нет, просто велю заклеить новыми. Войсковые части, согласно нашим указаниям, будут отвлечены и не смогут подойти к городу раньше полудня. С 5 часов утра начнут циркулировать отряды добровольцев, стреляя из ружей. Полиция предупреждена. Буржуазная часть населения в течение нескольких часов не осмелится выйти из дома. Остальные не умеют читать. К тому же меньше чем за три часа все их плакаты будут заклеены нашими. Завтра или, точнее, сегодня — уже час ночи — к восьми утра пять тысяч наших плакатов окажется на стенах. Мы размножим их, как листовки. Против такого количества 20 или 50 незаклеенных плакатов, которые мы, возможно, упустим из виду, — пустяки. Тем более, что их не смогут прочитать раньше наших.
— А если они воспользуются смертью Чень Дая, чтобы что-то предпринять?
— Не удастся. Преждевременно. У них почти нет войск. Сами они не посмеют. А народ, если, допустим, он нам безоговорочно и не поверит, будет в нерешительности. Из нерешительности народного движения не создашь. Нет, всё идёт как надо.
— Если это не самоубийство…
— Если бы это было самоубийство, против нас оказалось бы и многое другое.
— …то следует признать, что именно те, кто выигрывает от синего плаката, и создали версию о самоубийстве?
— Люди, изготовившие плакат, в том же самом положении, что и мы. Они получили информацию раньше нас, вот и всё. Они её постарались использовать как можно быстрее. Мы в свою очередь также торопимся изготовить плакаты. Вскоре станет понятно, как нам себя вести. А в данный момент мы должны заняться самым неотложным. Очень может быть, что смерть Чень Дая была делом…
Мы спускаемся почти бегом.
— А Бородин?
— Я видел его мимоходом. Он болен. Каждому свой черёд. Я спрашиваю себя, а не пытались ли Чень Дая отравить. Но его слуги-китайцы надёжны и, кроме того…
Фраза неожиданно обрывается. Быстро спускаясь по лестнице позади меня, Гарин оступился, но смог вовремя ухватиться за перекладину перил. На мгновение он останавливается, чтобы перевести дыхание, отбрасывает назад волосы и со словами: «Кроме того, они под наблюдением», — продолжает спускаться столь же быстро, как перед падением.
Машина уже ждёт.
— В типографию.
Мы кладём свои револьверы на сиденье, так, чтобы они были под рукой. Город кажется совершенно спокойным… Из-за скорости машины мы едва различаем убегающие назад электрические фонари, похожие на межевые столбы, и дальше за ними домишки с неплотно закрытыми ставнями, через которые проходит слабый свет. Не видно луны, не видно и домов с резными крышами. Жизнь жмётся поближе к земле: мелькают кинкеты [8], лотки бродячих торговцев, харчевни, лампы, пламя которых горит ровно в тёплой, безветренной ночи, быстро движущиеся тени, неподвижные силуэты, громкоговорители, громкоговорители… Вдали, однако, раздаются ружейные выстрелы.
Вот и типография. Наша типография. Длинный сарай… Внутри свет такой яркий, что мы поначалу зажмуриваемся. Все рабочие, которые здесь трудятся, — члены партии, и к тому же отборные. Тем не менее в эту ночь у ворот типографии военная охрана. Солдаты ждали нашего появления. Совсем молоденький лейтенант-кадет подходит к Гарину за распоряжениями. «Никого не впускать и не выпускать». Начатая ранее работа приостановлена. Я протягиваю оба перевода директору-китайцу. Он их аккуратно разрезает по вертикали и отдает каждому наборщику по полосе.
«Исправь корректуру, — говорит Гарин, — и принеси мне первый оттиск. Я буду в комиссариате безопасности. Если меня там не окажется, подождёшь. Я пришлю тебе машину».
Оба текста уже набраны. Директор снова соединяет вертикальные полосы между собой и передаёт мне гранки с корректурой. Никто из рабочих не читал плакат и не знает его содержания.
Две машины выключены, обслуживающие их рабочие ждут печатные формы, которые мы должны им принести. Опечаток мало. Две минуты уходит на исправление, и печатные формы вводятся в машину с помощью одновременно и рук, и босых ног.
Я забираю первый оттиск и выхожу. Машина уже здесь. С максимальной скоростью она доставляет меня в комиссариат безопасности. Вдали раздаётся несколько ружейных выстрелов. У входа в комиссариат меня встречает кадет и ведет в отдел, где ждёт Гарин. В пустынных коридорах (электрические лампочки, которые их освещают, расположены далеко друг от друга, вокруг каждой — световое кольцо) звук шагов обретает отчётливость и полноту ночных звуков. Я начинаю ощущать разлившуюся по всему телу усталость, к которой примешивается возбуждение; в моём горле привкус бессонных ночей — лихорадочное волнение и алкоголь. Большая комната ярко освещена. Гарин ходит взад и вперёд, лицо осунувшееся, руки в карманах. У стены, на китайской походной кровати с деревянной спинкой, резной по краю, лежит Николаев.
— Ну что?
Я протягиваю плакат.
— Осторожнее, краска ещё не высохла. Я перепачкал все руки.
Гарин пожимает плечами, развёртывает плакат и рассматривает его, закусив губы. (То, что он не знает ни кантонского диалекта, ни иероглифов или, точнее, знает и то, и другое очень плохо, выводит его из себя. Но у него нет сейчас времени, чтобы выучить.)
— Ты уверен, что всё правильно?
— Не беспокойся. Скажи, ты знаешь, что на улицах уже начали драться?
— Драться?
— Я точно не знаю, но по дороге сюда слышал выстрелы.
— Много?
— Нет, отдельные выстрелы, с интервалами.
— Тогда всё в порядке. Это наши люди начали облаву на тех, кто распространяет синие плакаты.
Он оборачивается к Николаеву, который лежит на боку, подперев голову рукой.
— Пойдём дальше. Может быть, ты знаешь среди них человека, не слишком стойкого, но которому что- то известно.
— Думаю, я понял, что ты имеешь в виду, когда говоришь о человеке, не слишком стойком.
— Да.
— По-моему, любой человек в этих условиях становится не слишком стойким.
— Нет.
Руки у Гарина скрещены, глаза закрыты; Николаев смотрит на него со странным выражением, почти с ненавистью…
— Нет, Гон не станет говорить.
— Можно попробовать…
