— Его могли взять в армию, когда ему грозил суд? — удивленно поднял брови Алексей.
— Конечно. Это помогло многим избежать заслуженной кары, хотя были и такие, которые предпочитали тюрьму армии. В спецчастях он освоил профессию радиста, и его перевели на Парамушир; точно не знаю, но там он, кажется, натворил еще что–то, на этот раз более серьезное, и опять ему ничего не оставалось, как снова проявить свои глубоко патриотические чувства, — Токуда усмехнулся, — и согласиться с предложением командования добровольно изъявить желание стать самоубийцей — принести свою жизнь на алтарь императора и отправиться на этот остров.
Тут, как мне кажется… Может быть, я и ошибусь но он наконец почувствовал к себе человеческое отношение. Не парадокс ли? Не найти сочувствия у живых и обрести подобное среди людей, по сути дела давших согласие сделаться трупами. Во всяком случае, пока ничего плохого о его поведении сказать не могу.
Мне думается, просто сейчас его ничто не интересует. При кажущейся активности он может целыми днями валяться на койке в каком–то оцепенении, а ночами ловить рыбу и чели–мов–это его единственное увлечение.
— А кому пошли деньги за его жизнь? — перебил Алексей.
— Скорее всего, сестре. Она живет в Кобэ.
— Скажите, а вы… — Он немного поколебался, не зная, как более уместно назвать Сумико. — Вы с вашей женой?.. Почему согласились пойти в самоубийцы?
— Длинная история. Впрочем, торопиться некуда, чего–чего, а времени у нас достаточно. Я неохотно рассказываю об этом, да и некому, но, если вам интересно, слушайте. Тем более, мне показалось, что вы задали этот вопрос не из праздного любопытства… — Токуда помолчал. — Я вырос на Сахалине, в глубоко религиозной, потомственной самурайской семье. Выезжал только учиться в Иокогаму, где окончил университет, стал историком, и вернулся домой, собираясь целиком посвятить себя науке. Мой отец был богат и неглуп, но беззаветно предан традициям своего старинного рода. Когда я возвратился, для меня уже подыскали невесту из такой же патриархальной, самурайской семьи. Излишне говорить, что ее я не только не любил, но и видел–то всего раза три. А у меня, еще с юношеских дней, была пылкая и романтическая любовь — дочь нашей служанки Сумико Мицу. В семье, к которой я принадлежал, невесту выбирают родители. Деньги идут к деньгам. Знатность к знатности. И в этом испокон веков никто не видит ничего дурного. Со временем супруги привыкают друг к другу, надо отдать должное — в подавляющем большинстве японки заботливые матери и покорные, верные жены Но расстаться с Сумико было выше моих сил. Тем более что я пользовался не менее пылкой взаимностью. Мы с ней прекрасно отдавали себе отчет: спорить с родными бесполезно, они никогда не нарушат традицию, а у меня не хватит духу, чтобы обесчестить навеки семью невесты. Ведь, отказавшись от брака с Сумико, я наносил ей оскорбление. «Очиститься» ока могла, только лишив себя жизни. Вопрос был решен. Я женился на Сумико, а спустя три месяца добровольно вступил в армию, что, разумеется, вызвало восторг во всем нашем клане, и отправился на Парамушир. Видите, у нас армия — прямо–таки панацея от всех несчастий Само собой разумеется, следом за мной — к тому времени окончив школу медицинских сестер — отбыла Сумико–сан. Скажу больше: мы договорились с ней, ибо через месяц после свадьбы она стала моей фактической женой. Опьяненные своей любовью, никаких планов на будущее мы не строили, жили по принципу: сейчас хорошо, а там посмотрим. Когда меня вызвал генерал и предложил остаться на острове как камикадзе, я, нисколько не колеблясь, согласился. Больше того — обрадовался. Правда, я не повязал голову флагом Страны восходящего солнца, не кричал, как положено по ритуалу: «Тенно хейко банзай» — «Да здравствует император», — но был доволен. Узнав об этом, Сумико решила тайно остаться со мной — официально ей это запрещалось как женщине — и была счастлива.
Из всех четверых только она и я знали: взрывать базу мы не станем, а, оставаясь для родственников погибшими героями, обретем любовь в полной изоляции от мира. Так мы оказались тут. Прошло более четверти века, но я да, мне кажется, и она ни на секунду не пожалели о сделанном. На Варудсиме похоронен наш ребенок, мой сын, — он умер в сорок восьмом году, едва начав говорить, от неизвестной скоротечной болезни. Здесь же умрем и мы, вместе. У нас, японцев, есть такой обычай, скорее, ритуал… Правда, он не касается семей потомственных самураев. Если молодые люди не могут соединить свои судьбы, они отправляются на прогулку в долину Любви на Хонсю, к вулкану Михара, и там, проведя вместе ночь, взявшись за руки, бросаются в кратер. До Хонсю далеко, но вот вулкан тут есть — правда, бросаться туда мы не собираемся: мы счастливы.
— И вам никогда не хотелось очутиться снова среди людей, своих близких, друзей, в родных местах? — недоверчиво спросил Бахусов.
— Никогда. Самый близкий для меня человек всегда рядом, а самое родное место — то, где Сумико.
— Ну а родина? Неужели у вас не возникало желание снова вернуться туда, где вы родились?
— Никогда. У нас нет родины. Она развращена и растоптана злом и жадностью, отравлена радиацией американских бомб, сведена с ума вероломной истерикой политиканов. Она, словно одержимая амоком, несется сквозь Авике и Раурава — агонию и стенание (два последних из восьми кругов огненного буддийского ада). Нам нет до нее дела, как и ей до нас. Мы счастливы на этом диком клочке суши, среди первозданной природы и моря. У нас нет никаких забот, нам не дергают нервы и ничем не грозят. Здесь мы свободны и независимы и телом и духом. Тут наше новое отечество, и мы будем ему преданы до конца.
Токуда отодвинул чашку, поднялся и, заложив руки за спину, прошелся по комнате. Чувствовалось: воспоминания о прошлом и сам рассказ взволновали его. Затем он остановился посередине комнаты и в раздумье, точно говоря сам с собой, тихо произнес:
— Родина? Патриотизм? Какие хорошие слова, если они сказаны хорошими людьми! Но у нас их выкрикивают зачастую и те, кто вообще не имеет права называться человеком, даже в самом обыкновенном, биологическом понятии этого слова. Что же такое родина? Почему многим не сиделось на том месте, где они родились, где все им дорого и близко? Что заставило нас, японцев, с огнем и мечом захватывать Маньчжурию, Китай, Филиппины? Тускнеет человеческая память, время неудержимо сглаживает углы, заглушает вопли и стоны замученных, слоями праха покрываются развалины уничтоженных городов. И вот уже смотришь — перед именем отпетых захватчиков появляется эпитет «великий». Великий полководец, стратег, объединитель… И забыты горе и кровь. Римляне начинают гордиться Цезарем, греки — Македонским, французы — Наполеоном. Так в чем же святость понятия «родина»? В том, что одни увеличивали владения своей отчизны, лишая родины других? И за это они становятся великими? Нет. Слово «великий» можно ставить лишь перед именем того человека или даже целого народа, кто принес людям не смерть и злобу, а доброту и радость. И сделал это бескорыстно, по зову сердца, души, справедливости.
Глава VII. СЕКРЕТ ТОКУДЫ
Круглые часы, светящийся циферблат которых был разбит на двадцать четыре деления, показывали шесть. Времени оставалось совсем мало. Бахусов сбросил одеяло, вскочил, наскоро сделал зарядку. Затем, ополоснувшись до пояса холодной водой над алюминиевым тазом, оделся и присел на татами в ожидании коменданта.
Токуда явился ровно в полседьмого, минута в минуту, как и договорились накануне. В руках он держал парусиновую сумку с двумя сплетенными из кожи ручками. Поздоровавшись, он, прищурившись, окинул Алексея взглядом с ног до головы. Удовлетворенно хмыкнул, легонько похлопал по плечу и пригласил следовать за собой. По коридору они подошли к двери с номером «3». Капитан вынул из нагрудного кармана металлическое кольцо с ключом и отпер дверь. За ней открылась узкая сводчатая, похожая на наклонную штольню галерея. Бахусов заметил, что у капитана всего один ключ, и удивился: неужели все замки одинаковы? Словно отвечая на его мысли, комендант улыбнулся и сказал:
— Ключ «мастер» — одна из бытовых новинок нашего механика, открывает все замки аналогичного типа, хотя по набору нет и двух одинаковых. — И, немного помолчав, добавил: — Такие ключи только у меня и Якимото–сан. Есть помещения, куда имеем доступ лишь мы.
