(Мартине.)
Ну не сердитесь же, Мартина, уходите! Филаминта.
Уж слишком ласково вы с нею говорите, Нахалку оскорбить боитесь не шутя. Кризаль.
Кто? Я? Ничуть! (Твердо.)
Ступай! (Мягче.)
Иди, мое дитя! Мартина уходит.
Кризаль, Филаминта, Белиза.
Кризаль.
Она ушла, и вы довольны, без сомненья, Но только моего не ждите одобренья: Она в своих делах проворна и ловка, У вас же началось все это с пустяка. Филаминта.
Так нужно, чтоб ее я близ себя терпела, Чтоб подвергала слух я пытке то и дело, Чтоб сокрушал закон и логику поток Ошибок варварских, коверкающих слог, Слов искалеченных и — что для слуха хуже — Пословиц, найденных в базарной грязной луже? Белиза.
Бесспорно, речь ее вгоняет в пот подчас. Как ею оскорблен несчастный Вожелас! В ошибках грубых тех находим каждый раз мы И какофонию и даже плеоназмы.[96] Кризаль.
Пусть Вожеласом бы она пренебрегла, Лишь помнила б закон здорового стола. Пусть, чистя овощи или возясь с рассолом, Ей существительных не сочетать с глаголом, На слово грубое пускай и я нарвусь, Лишь не прокис бы суп и не сгорел бы гусь. Живу не стилем я — порядочным обедом, А Вожелас — ему рецепт супов неведом. Как ни был бы учен Малерб или Бальзак,[97] А все ж любой из них в делах стряпни дурак. Филаминта.
Как можно так погрязть в заботах матерьяльных, Не думая ничуть о сферах идеальных! Для человека речь подобная — позор. Как тяжко выносить весь этот грубый вздор! Как плоти — ветоши — такое дать значенье, Чтоб мысль ей подарить хотя бы на мгновенье? Да стоит ли она волнений и забот? Кризаль.
Нет, плоть моя есть я, и нужен ей уход. Пусть ветошь, все равно — ценна мне эта ветошь. 
