– О женщинах, известное дело. Но не таких авантажных, как Ваше Горное Преосвященство.
– За лесть спасибо.
– Да, разрешите сразу и навсегда мое недоумение: откуда вы берете органику для всех этих теплых покрышек? – спросила я, также не называя нашу собеседницу по имени. Не подумайте, что то была нечаянная неучтивость: нет, нарочитая. Для нас, лесных, после взаимных приветствий и представлений неизбежен серьезный разговор, а мы к нему не были готовы, на что, кстати, намекнула и сама хозяйка. Вот и не довели ритуала до конца.
– Как все материальное, выращиваем из клочка, причем довольно взять образец однажды. Мы умеем побудить все живое к росту, так что не бойтесь увидеть на своем блюде настоящее мясо – я ваши триадные комплексы, между прочим, кое-где видела. Имеется в виду, видала отнюдь не в Триаде, а в поместилище куда менее благословенном… Право, почему-то все думают, что идя в нашу страну, попадут к дикарям.
– Все, однако не мы. Но кхонды вегетарианцы исключительно по причине благоговения перед жизнью, как сказал бы доктор Швейцер, – объяснила я.
Подтекст был понятен нам обеим: уточнялось, надо ли нам троим бояться за нашу личную сохранность или нас, проявив то самое благоговение, примут в дипломатическом качестве… ну, скажем, невоенных атташе или помощников госсекретаря безопасности. Попутно разъяснилось, что такого, знаете, с глазами или кишочками, нам не смогут приготовить и при всем желании. Настоящая плоть – но не истинное тело: утешительно.
После такого приятного вступления мы поначалу не обратили внимания на обстановку, иначе я только и смотрела бы на игольчатую пыль, что витала поблизости от потолка, где сходились ребра вигвама и где в любом порядочном жилище было бы отверстие для дыма. Но там, в переливающемся радужном тумане, вращались в струях невидимого тепла, поднимались и опускались пестрые фигурки на незримых нитях, персонажи замечательной игры в куклы. Танцовщица в тончайшем шафрановом шелке. Худой старик в растянутом на коленях свитере и с трубкой во рту. Широкоплечий генерал, весь в орденах от горла до колен. Седой юноша с пленительно-янтарными, рысьими глазами и шпагой под коротким алым плащом. Худенькая очкастая барышня со змеиной головкой, помесь Ирины Хакамады и… Эрмины. Красивый восточный человек, лысый и узкоглазый. Важный старик в парчовом дэли и батистовой чалме. Губастая старуха, одетая и причесанная по последнему слову земной моды. Некто в хорошо обношенной английской паре, невидный из себя, сероволосый и сероглазый, снаружи все серо, да золотое нутро – нет, не король Анри Четвертый в описании Кола Брюньона, но тем не менее как нельзя более царствен. Медик в лазурном халате и маске. Монах-францисканец: белая сутана, вервие и почему-то книжица, откуда торчит полная икебана из гвоздик, вереска и терновника. Язвительный, аки змея или овод, представитель СМИ с ноутбуком в одной руке и фамильным дарранским мечом – в другой. И неестественно прямая женщина в белой кожаной рясе, пурпурной накидке с капюшоном, расшитым золотыми листьями и гранатами, с саблей на бедре: саблю звали так же, как и ее саму.
Медлительно я перевела вопросительный взгляд с них со всех на мою собеседницу.
– Да, здесь мой дом, и движущиеся скульптуры, мобили, как сказала бы великая Урсула ле Гуин, тоже мои, для памяти, – кивнула она. – Собственно, мобили – это вроде бы из проволоки и шариков, как планетарная система, но ведь и каждый из нас – нечто подобное космосу… Вам, однако, понадобилось совсем мало времени, чтобы понять и вспомнить; что же до меня – творение никогда не забывает создателя.
– Слишком велика честь для меня, госпожа Тергата, слышать от вас такие речи, – отозвалась я. – Мы, писаки и графоманы, всего лишь проявляем, выводим наружу то, что уже существует; думаем, что творим, а на деле только подчиняемся программе, полагаем, что бьем, не ведая, кто держит наш чекан.
– На такое способны воистину немногие из Живущих, Татиана.
– Моя способность ограниченна: иные – фонтан, водопад, гейзер, а я испускаю из себя жалкую струйку…
Тут я сообразила, что мое самоуничижение в древнекитайской манере, вполне, однако, чистосердечное, может быть ею принято на свой счет (в качестве «благодарного творения») и вообще – эта «струйка» звучит как-то двусмысленно. Перебила саму себя каким-то неописуемым звуком, опять же сконфузилась и заалела до глубины ушей.
– Ну и что? Пустое! Каждому дано лишь то, что дано, самая красивая девушка может подарить кавалеру не более того, чем сама обладает, и с реб Зуси не спросят на том свете, был ли он Моисеем: сделался бы он реб Зусей по-настоящему, – перефразировала она «Трех мушкетеров», смешав с моей любимой талмудической притчей. – Скажите лучше, что это у вас за кольцо на руке. Камень точно наш, а само оно? Мункского дела?
– Да. Малых мунков-ювелиров.
– И Малые, и Великие посоветовались с нами, как резать золото и гранить самоцвет, – кивнула Тергата, – кто прямо, кто косвенно. Это не первый случай, когда они выпускают наши талисманы в широкую землю.
– А что означают эти камни для вас самих?
– Да просто монокль, а если их два – то контактные линзы. Огранку мы ставим самую простую, это уж потом мунки наводят лоск и решают, из чего получится кабошон или розочка, из чего маркиза, а какому александриту и бриллиантовую грань дать не стыдно.
– Мертвые глаза. Вторые глаза, – повторила я. – Вы непременно должны носить их, отдать им часть себя, правда?
– Не так романтично, ина Татиана. Ало-зеленые камни усиливают наше истинное зрение, помогают, так сказать, отделить зерно от плевел – ради этого мы их подгоняем к себе. Поэтому приобретенное свойство сохраняется и впоследствии. Что приписали обезьянки моим бывшим серьгам – я не знаю. Почему серьги? На глазах или переносице таскать такие большие кабошоны было неудобно; к тому же я слыхала, что проколы в ушах лечат близорукость и недальновидность, а носимая в этих дырках тяжесть способствует любовному тяготению. Так сказать, на лексическом и генетическом обосновании.
– Да уж. Недаром вас величали колдуньей, госпожа, – проговорила я. – Носите как цацку, а потом от них падают города и рушатся империи. Эта прекрасная парочка сережек много чего понаделала у нас внизу.
– Знаю, – ответила она кратко. – И еще скажу: вы любите выражаться фигурально, а по вашему слову сбывается в масштабе один к одному. Так что «колдунью» возвращаю.
Собачьи дети почтительно и в недоумении следили за нашей беседой. Когда проснулся Арт, я не заметила, пока он не ткнулся носом в мою ладонь, желая вставить какую-то реплику.
– Вы не любите серег, госпожа Терр-Хатта, – с некоторым трудом повторил он ее истинное имя. – Вам по душе тяжесть не у лица, а на руке.
Это означало признание над собой ее власти и ума в большей мере, чем женственности. (Впрочем, буквализм был отчасти нарушен: кхондский символ мудрости – перевязь и брошь поперек груди, кольца для них вообще неудобны, женская же власть обозначается обручем или браслетом-змейкой. Уши и в самом деле нередко прокалывались, тут я ничего не имею против образа, но более удобной для кхондиц была фероньера или повязка. Экая я зануда, право!)
В самом деле, самый малый из длинных пальцев Иньянны был увенчан редкостной красоты опалом: молочно-зеленым с яркой рыжей искрой, которая то и дело охватывала всю поверхность кабошона. В одном мизинце больше величия, чем во всем Мартиновом дворе, подумалось мне, – и не удивительно, что она там ко двору не пришлась!
На этом сомнительном каламбурении нас прервали. У полога типи кто-то шумно и с явной демонстрацией завозился, отряхая с себя снег: так в точности Арташка в детстве сопел, вздыхал и топал у порожка, когда я утром перележивала время, положенное ему для завтрака.
– Уже проснулись, и мы с ними беседуем, – сказала хозяйка, оборотившись через плечо.
Тотчас же с азартным шумом, какой обычно производят юные существа, вошли две девушки, одетые примерно так же, как она сама, но побогаче украшенные, в бусах и накосниках, и стали класть известные мне поклоны: и тут я успела увидеть, как от порога отлетели два светящихся белых облака, будто из снежинок, и взмыли кверху.
