– Без вуали будет куда холоднее – так холодно, что жить не захочешь. А впервые – и страшно. Это как волевая остановка дыхания, понимаете? Когда непривычно – боишься, но когда это происходит с полным твоим осознанием – это праздник, – ответила она, переводя мои слова в иной план: ведь как ни удивительна была эта малая вселенная, мы вошли в нее не для пустых вопросов.
– Вы – другая сторона. А та сторона – Земля Нэсин, что за горами, – вслух подумала я. – Истинная, а не Приграничье. Там может быть сопряженный с вами горный мир – и постоянный день? Вечное лето? Вы и они – две стороны листа Мебиуса? Ну конечно…
– Вы умная женщина, Татиана, – сказала Тергата едва ли не с упреком. – Погодите, дайте вашим мыслям созреть. Вечером я представлю вас троих племени, без этого вы – не полноправные гости; мои, но не всеобщие. Тогда мы сможем говорить с вами о том, что касается не одной меня. И…
– Спрашивайте. Вы же хотели спросить?
– Этот Артханг – он ваш приемыш?
– Молочный сын.
Я помедлила и добавила почему-то:
– Конечно.
– Приемный сын и вскормленный у нас считаются по-разному, потому что различна их природа, – медленно сказала Иньянна. – Для вас это, может быть, ново. Однако через молоко передается некая информация наподобие генетической.
– У нас говорят, что общая кровь – не большее препятствие для брака, чем общее молоко, – возразила я.
Что разноплеменность – самое тяжкое препятствие, я не упомянула: к слову как-то не пришлось.
– Вот как. Нет, славный юноша, право. Так до вечера, ладно?
Она кивнула дочерям, и они вежливо удалились, чтобы мы без помех осмотрелись, и пообещав нам в скором времени выдать гида – поистине замечательного! Артханг поглядел им вслед, повздыхал… И вдруг выдал:
– Мама Тати, ты заметила? Она, Хрейя, – совсем как Серена. Клянусь, сестренка кое-что знала об этом еще тогда, когда в первый раз обмолвилась!
А ведь и правда… Только сходство – не наружное, не напоказ. Серена и Хрейя – из разного теста, даже если забыть про вторую волчью природу снежначки. Моя дочь низкого роста, и тело у нее как литое. Дочь Иньянны – гибкая трость, рапира, которую кажется таким легким переломить о колено, если бы не ее толедская сталь. Серена порывиста, у Хрейи – едва не томность в каждом жесте. Первая чуть грубовата, вторая горделива. Но обе родственны тем, что кхонды именуют ароматом души: гордостью и стойкостью, тем непередаваемым, что составляет ядро характера, лейтмотив поступков, причину всех решений. У обеих к женской части естества примешано нечто терпкое. «Прекраснейшая женственность – та, на которую положен блик самца», – говаривали малые мунки, а я только теперь поняла, что это сказано вовсе не о запаховом или ином овладении самкой. Да, конечно, один и тот же штамп по-разному ложится на сталь и платину. И почему бы Серене не иметь аналога в здешней перевернутой вселенной?
…Наверное, в том только и состоял ритуал нашей инициации – сидеть в полутьме, у разожженного свежим огнем очага. Рдели в тихом костре уголья, как ночные глаза Белых Волков, на серебряном подносе стояли чашечки с душистым напитком – подобие кофе с ромом, только не хмельным, хотя и пьянящим, как полуденная поляна в лесу. Раскачивались в восходящей струе фигурки, веяли, точно знамена, тонкие узкие полотнища с вытканными переплетениями. Прялся обряд, ссучивались нити…
То и дело приоткрывался полог, кверху взлетала новая горсть белого свечения, и новый гость принимал из моих трепетных рук чашечку. Я была хозяйка, потому что все они были мужчины, и в их двуногом обличье они казались мне представителями разных рас – блондины и брюнеты, широколицые или узкокостные. Только вот смуглы они были одинаково – будто пеклись в одной печи и не подгорели, как мунки, не стали андрским пережженным углем, а дошли в меру. Одеты они были так, чтобы подчеркнуть племенное родство и отчеркнуть индивидуальное различие: в куртки и шаровары с сапожками мягких тонов. Поселите их в каком-нибудь интернациональном городке вблизи кордона, каких было немало в Андрии после войны и наверняка стало еще больше, подумала я, и они сольются с беженцами и прочим местным населением.
Женщины явились под самый конец, когда уж и шагу негде было ступить, и было из всего три, включая Иньянну: белокожие и рыжеволосые, они куда более походили друг на друга, чем на свой «противоположный пол». Я, наученная заранее, не стала тянуть руку к тем трем чашкам, которые оставались еще на медной грелке поблизости очага. Они взяли их сами, отпили по глотку и по очереди подали мне, повернув той стороной, на которой остался матовый след их губ.
На этом официальная часть закончилась.
Я так думаю, относились к еде у них прагматически, потому что народ начал расходиться тотчас же, не дожидаясь пира. И вот они переступали через порог в обратном направлении, унося с собой каждый свое белое облачко, пока у пустого блюда с немытой посудой и другого – с пирамидой из крученой медовой гаты, едва тронутой с краешку, не остался один: в рясе наподобие капуцинской и распахнутом меховом балахоне поверх нее. Сияния наверху от него не было ни капли: оно все сосредоточилось в его физиономии и голубых глазах.
– Шушанк! – заорала я, наконец-то вглядевшись и уразумев.
– Ага, – произнес он. – Меня ведь неподалеку отсюда сослали. Как поет наша прекрасная госпожа, уверяя, что это старинная рутенская песенка: «Ах Колыма, ах Колыма, прекрасная планета! Двенадцать месяцев зима, остальное лето!» Считалось, что снежнаки меня вмиг слопают, но они всего-навсего попробовали меня оженить. Только я им фиг дался – не нашел подходящей княгинюшки. От их дам ведь холодом веет, как от мраморных статуй. Разве что Цехийя другая… Да куда уж мне, сморчку старообразному! Пусть ваши герои за нею ухлестывают в раздетом виде да по сугробам. Видел сие издали и на своего сукина дурня порадовался.
– Так это вас ко мне приставили, монашек? – догадалась я. – Очки зарабатывать?
– Ну да. Им тут недосуг, они иным добродеянием заняты. Понимаете, пока мужчина не отличится – он холостяк, у него и окрас пониже, и шерсть пожиже. Когда совершит подвиг и сговорится с дамою – а они тут ого-го как себя ценят, даже вам, Высокая-Госпожа-Ось-Мира, не все показались – тогда уже рангом выше: муж и мужчина. А женатики – те уж полные снежнаки. Однако второго сорта.
– Погодите трещать и дайте опомниться. Я же вас кофием обнесла.
– Мне и не было по чину положено. Я ведь вечный эмигрант беспаспортный и в ихние игры не играю.
– Без чина берите, вон сколько в этом кофейнике осталось, только подогреть еще придется. И сладкое тоже, а то я на него облизывалась, а схватить и в рот – некогда было… Вот над тем я и бьюсь, выходит. Совсем-совсем полных Белых Мужчин тут что, и не бывает?
– В том-то и штука. Перевертышами рождаются одни женщины. Был один, только и он соединил в себе подобосущую двойню… – Шушанк поперхнулся, но я уже поняла, про кого он. – Остальные – обыкновенные белокожие аниму. Цвет шкурки вообще-то у них дело наживное, все мы рождаемся грязненькими и красненькими от первородной смазки, только наш брат андр от своего солнца чернеет, инсан желтеет, как самшитовая палочка, а горные люди отмываются под луною.
Он сам здесь тоже слегка потускнел – до уровня молочного шоколада.
– Когда мальчик становится во всех смыслах мужем, только тогда он уравнивается с женщинами в правах и свойствах: и не раньше.
– Угм. Почти как у нилотов: пока не убьешь своего льва… – пробормотала я. – А львов на всех катастрофически не хватает…
– Вот-вот, – Шушанк кивнул, бестрепетно запихивая поперек рта самое длинное печенье. – Я и предпочел остаться вечным мальчиком да вечным студентом.
– Хозяин! – возопил кстати вернувшийся Бэс. И как был, в сосульках на жидком усе и прочих мало подходящих местах, влупился ему в объятия.
Что последовало далее, вербальному описанию не поддается.
– А теперь давайте посмотрим мою собственную берлогу, – сказал Шушанк.
Я ее и раньше приметила на окраине села, только полагала, что здешние детишки соорудили наглядное
