напоить.
– Я что, зря карячился? У моих рогатых вместо крови тягучий сироп, а в вымени, поди, вместо молока сливки томленые. А твоим овечкам ништо, они под своей шубой, как чабан под ягмурлуком. Ну ладно, твоя очередь, не спорю. Так чего ж ты меня тогда вперед пустил?
– Если ты потрудился – на то была твоя воля.
– Там же воды на самую большую отару, посмотри!
– Да, я старался работать над ним как следует и навещать пореже, чтобы не тратить сладкую воду.
Тут кауранги Джамола, в усердии своем и задоре пожелав решить дело сразу, стали с лаем и руганью отбивать коз от воды, те с жалобным мемеканьем сбились в кучу, и одна упала оттого, что копыто запнулось о камешек. Ротберт ахнул, тоже выругался и внезапно перетянул чужого пса своей дубиной поперек почек. Тот взвизгнул и отскочил в сторону.
– Собаки тоже не твои, – заметил Джамол.
– Зато козы мои собственноличные и лакать с твоими баранами и твоими шавками из одной колоды в очередь не будут.
– Вот ты и вспомнил, наконец, что мы с тобой пока не хлебали пойло из одного корыта. Твоего, – сказал Джамол пока еще спокойно.
Тот, кто узнал его близко, мог бы догадаться по одной этой невозмутимости, как он взбешен – ибо умение инсанов держать себя в руках плавно возрастает по мере необходимости в этом. Ротберт понял все как есть, а среагировал еще быстрее, чем понял: круто развернулся и занес свой литой дубовый посох над юношей. Его спутник молниеносно выхватил палаш и отпарировал, перерубивши дерево как тростинку. Руки, привычные к заточенной стали, делают свое дело раньше головы: меч, не запнувшись ни на миг, описал окружность и рухнул на голову андра. Ротберт споткнулся и упал, заливаясь кровью. Шапка с перерубленным пером свалилась наземь, и стало видно, что это простая тряпка – даже без кожаной подкладки внутри.
– Ты убил его, – сказал старый кауранг. – Убил моего хозяина.
– Разве я от этого отказываюсь? – ответил инсан.
Подоспел альфарис: годы не позволяли ему идти ни карьером, ни галопом, а ссора вспыхнула и отгорела, как сухая ветка. Джамол взгромоздил тело побратима на седло, кое-как, на всякий случай, перетянул ему голову своим утиральником, и они вернулись назад в то становище нэсин, откуда начали путь утром.
В самом селении убитый кое-как пришел в себя. Рана была страшная, но опытный врач, который, на счастье, нашелся в одной из палаток, уверил собравшихся на майдане, что сумеет вытянуть раненого с того света.
Инсанский судья через три недели судил обоих.
– Почему ты хотел убить друга ради чести? – спросил судья.
– Потому что я дурак и сделал дурость, чтобы остаться самим собой. Завтра я, наверное, изменюсь и поумнею, а тогда пойму, что прошлого дня сотворил не то, что надо бы. Только для того, чтобы дожить до завтра, надо, пожалуй, быть собой уже сейчас.
– А ты так уверен, что ты сегодняшний равен тебе истинному? – спросил судья и не получил вразумительного ответа. И дал им обоим по десять лет «затвора».
– Ему-то за что? – только и спросил Джамол.
– Он же хотел убить тебя, – объяснил судья. – Не палкой, а еще раньше, словами.
– Слов было чересчур много. Это мое оскорбление породило его ответ.
– А его действие – твое действие. Так открываются врата ада.
…Конвой их состоял из людей нэсин и альфарисов. Двое коней везли носилки с Ротбертом, Джамол двигался пешком рядом с ним. Оба если и не подружились заново, то хотя бы восстановили подобие былого согласия – говорить уже говорили, а задирать друг друга еще опасались. Предмет их забот был самый близкий: как распорядятся имуществом обоих дальние родичи Джамола и сумеют ли переслать деньги, вырученные от продажи стад, им в тюрьму. Кауранги и лошадь имущества не составляли и намеревались сами собой распорядиться.
Чем дальше углублялся в пески маленький караван, тем гуще становилась пелена трав, которая сковала барханы, тем более пологими – их склоны и тем голубее и чище небо: из бледной бирюзы оно стало густым сапфиром.
На седьмой день пути перед ними открылся большой населенный оазис с пальмами. Земля была суха, как везде вокруг, но темная зелень кустарника и лиан, хмеля и винограда карабкалась на стены величественной крепости, целого города, гирляндами цеплялась за крепостные зубцы, малахитовым руном перекатывалась поверх широкого гребня и заполняла все расщелины и ниши.
– Сюда мы и едем, – сказал один из охранных нэсин.
Ротберт присвистнул:
– Джамол, мальчик мой, ты знал, что у ваших такое узилище?
– Мы называем ее, эту тюрьму, «Города За Стенами», потому что ее замки стоят в нескольких местах, а всю эту землю, что взята на откуп неким племенем каурангов, – «Страна Городов», – сухо ответил Джамол.
– Вот-вот, и не больно-то радуйтесь, – подтвердил их собеседник. – Ограда – она и есть ограда, хоть и вся в цветах. «Нет счастья в том, что живешь в крепких стенах», – слышали, наверное, пословицу?
Внутри обоих осужденных передали с рук на лап… словом, на попечение мускулистых тонкошкурых псов с горделивой осанкой.
– Слушайте внимательно, потому что второй раз мы не повторяем, – произнес один из каурангов. – Единственное наказание ваше – жить без свободы, поэтому другие будут решать, что нужно вам и что бесполезно или вредно, а вам я не советую этому противиться. Мы обязаны по истечении срока вернуть вас Великой Пустыне такими же точно, как взяли, и это нелегкая задача, уж поверьте! Вы приходите сюда обремененными пороками и дурными привычками, злобой, которая старит, гневом, что разрывает сердце, и леностью, от которой становятся дряблыми мускулы и разжижается мозг.
– Да ради такой будущности мы ото всего очистимся и будем паиньками, – хмыкнул Ротберт, который вспомнил и еще кой-какие намеки и разговоры. – Надо же – в пятьдесят моих лет остаться по виду сорокалетним, каков я есть нынче. Ты не шуткуешь часом? Я понял верно?
Кауранг не ответил, только презрительно осклабился.
И точно, здесь тюрьма была не такая, как в Андрии, и Ротберт, пожалуй, мог не огорчаться тем, что его не выдали родине – по своему закону он и не был, пожалуй, виновен, да на длительного невозвращенца посмотрели бы ох как косо. Предание говорит, что у каждого из заключенных «в стенах» с самого начала мог быть такой прекрасный дом, какой он только мог помыслить, а вольнонаемные строители – соорудить, но большинство из тех, кто прибывал сюда, не умело сочинить ничего краше высокой каменной кибитки. Потом к первому куполу подбирались иные помещения, они поднимались выше, перестраивались, и возникало просторное жилище. Тот, кто выходил на волю, искал себе преемника и вдобавок иногда обучал его началам каменного мастерства – чтобы не портил не им сотворенного. Раз они жили так широко, наверное, мало кто из нэсин переступал через дозволенное и прибегал в запрещенному, спросите вы? Наверное, так, а почему – думайте сами.
Еда была здесь сытной, многое выращивали на своих огородах и плантациях, с насельниками занимались хорошие учителя, за их здоровьем следили лучшие врачи – почти все из людей. Были здесь ремесленные мастерские и библиотека, умные собеседники и мудрые книги. Никто не хотел проводить время, тычась носом в стену, а кто пытался – того умели и заставить, однако хитроумно и без обиды. Ибо тоскует, мечется и грызет себя душа, не занятая ничем, и тянется к людям и за людьми, чтобы выплыть из стремнины.
А женщины здесь были? Разумеется. Разве они безгрешнее мужчин? Им ограничивали свободу, но никого ни из первых, ни из вторых нельзя было ограничить в том, что от века считалось у нэсин корнем физического здоровья и душевной цельности.
Нужно ли говорить, что Ротберт на глазах ожил и окреп. Теперь он все время проводил в гимнастических залах и слесарных мастерских, мышцы его стали железом, кожа – каленым орехом, тело – стрелой баллисты. А Джамол? Его заставляли холить тело, возможно, он и сам себя заставлял, чтобы не
