потерять былой сноровки воина и пастыря. Неудержимо и безрассудно тянуло его в хранилища книг; полки там были почти той же вышины, что и стены их крепости, и спиральная лестница шла вдоль стеллажей, поднимаясь к светящемуся потолку. Книги – ничего подобного им не было в его прежнем существовании. Библиотека в былые времена казалась ему тем, чем для пустынника и степняка лес: ни неба не видать, ни земли, зачем идти, если не для того, чтобы тебя поймали и полонили? А нынче она вдруг открылась перед ним, словно раковина большой жемчужницы; Джамол, придя с воли полуграмотным, шутя овладевал языками книг и вливал в свой пустой кувшин их мудрость, смешивал хмельные напитки, но не терял рассудка. Он стал суше телом, чем был, и взгляд его изострился.
Еще Джамол нашел в пухлых томах много старинных стихов, но еще не умел положить их на музыку, а прежние песни петь не хотелось.
…Близился срок, когда Джамол и Ротберт, уже давным-давно примирившиеся и снова полюбившие спорить, только на совсем иной лад, должны были покинуть это место.
– И тебе не жаль будет оставлять свои книжки? – подшучивал над другом Ротберт.
– Они сохранятся во мне. Я их унесу в себе, как и ты – свою гибкую силу.
– А я, знаешь, подумываю, чтобы, так сказать, не выносить эту силу за стены. Короче, о том, как остаться. Здесь же не одни срочники живут и не одни кауранги, а кое-кто из учителей, кому неохота все время шляться то из стен, то в стены. И ведь я так усовершенствовался, что меня с охотой возьмут инструктором ножной борьбы или еще чего-нибудь такого. А знаешь, твой ум и твои знания тоже хвалят напропалую.
– Ну и что?
– Вот и не расставались бы с тобой, приятель. Деньги будем получать, чести и славы тоже навалом, захотим – поженимся, на меня тут одна молодая вольняшка ох как поглядывает. А за оградой одна жарища и животины твои, да и здоровье вмиг увянет, потому что никто соблюдать не наймется.
– Это неважно.
– А что тогда для тебя важно?
– Жить и самому принимать решения. Быть свободным.
– Жить? Да ты же с непривычки в год загнешься. Быть свободным? Клянусь, я никогда и не замечал, что у меня нет какой-то там свободы, так было здорово и весело.
– Я замечал.
– Ну и что такое твоя дурацкая свобода? Объясни мне.
– Воля принимать решения и отвечать за них.
– А я думал – воля иметь желания и воля их исполнять.
– Здесь выполняют твои желания за тебя, Ротберт.
Когда настало утро его дня, Джамол сказал каурангам:
– Выведите меня.
– Сам выйди, – ответили ему.
– Как? Ворота заперты.
– Тот, кто уходит навсегда, уходит не воротами.
– Так покажите мне.
– Это просто, – ответили ему. – Ступай вслед за травой и лозами. Стены ведь совсем выветрившиеся и пологие от старости.
– Значит, мы в любой момент могли отсюда убежать? Покинуть это место?
– Нет, – рассмеялся тот кауранг, который наставлял их вначале. – Ты удивишься, узнав, как мало таких, как ты. Большинство предназначено нам. Мы их не оставляем здесь, чтобы избежать досужих разговоров, а расселяем по другим таким же местам, которые числятся обыкновенными. Пойми: тот, кто хочет выйти, – выходит, тот, кто уговорил себя остаться, – остается. Есть прирожденные пленники и есть те, кого не стеснят никакие преграды. Истый заключенный везде заключен; желающий свободы – уже свободен. Свобода начинается внутри: вот главный урок стен. Истинный человек – тот, кто делает верный выбор. Каков твой?
– Я ухожу. Сейчас.
И Джамол вскарабкался наверх по висячим мостам лиан и цепям лоз. Строго говоря, и высокие двери могли бы торжественно отвориться перед ним, если бы он захотел – но он был далек от присвоения своему действию каких-либо внешних знаков. На гребне он постоял немного, отыскивая между выкрошенных зубцов место пониже, потом взмахнул руками, как птица крыльями, и скользнул вниз, в пружинящую зеленую путаницу гибких стеблей.
Почти сразу за стеной начинались редкие финиковые пальмы и пески; он слегка удивился этому, ведь десять лет назад окрестности не казались ему такими неухоженными. Какая-то старуха из тех, кто одинаково привечал и местную обслугу, и вышедших на волю пленников, наспех собрала и сунула ему в руку мешок с нехитрым съестным припасом и скарбом, торопливо произнеся формулу благословения.
Джамол двигался по изрезанной выветрившимися известняковыми скалами пустыне уже часа два, неторопливо – как владелец – оглядывая нехоженые пространства, где не было видно ничьего следа, но неоспоримо присутствовал запах кочевой жизни. Полудикие газели поднимали голову, увенчанную рогатым грузом, и без страха смотрели ему вслед. Некоторые были с детьми, он прикидывал, удастся или нет в нужде подоить одну такую мамашу. Ящерица робко высовывала чешуйчатую мордочку из тени своего булыжника: то ли ей показалось, что уже вечер, то ли просто любопытство одолело, человек, как-никак. Не очень вдалеке трусил по своим делам наголо обритый кауранг с вываленным на сторону языком, капая на песок слюной; пес нехотя шевельнул хвостовым обрубком, инсан – концом головного обмота. Джамол решил, что заговорит с ним попозже, когда спадет жара, и узнает, есть ли у того хозяин или, может быть, подопечное стадо. На то место, которое он покинул утром, Джамол не оглядывался, он и так знал, что тюрьма, из которой он вырос, маячит вдали низким темным облаком. Только однажды его словно дернуло – повернул голову и увидел на фоне сияния песков и неба крошечную двуногую фигурку, которая приближалась почти бегом.
Тогда он остановился в некоем подобии тени от нависшей скалы и разложил костер из сушняка, чтобы напечь лепешек из муки, что дала старуха, а также попытаться раскопать воду, которую почуяли его ноздри.
Уже вечером, когда жара стремительно покидала пустыню, Ротберт дошел и грузно плюхнулся задницей на тряпку рядом с Джамолом.
– Кружку взял? Чая налью. А не то через край котелка пить будешь, – сказал Джамол с обыденной интонацией. – Что ж ты не остался – в холе, в почете и еще с той вольняшкой на мягких перинах?
– А, – отмахнулся Ротберт, потея и отдуваясь, – на хрен это нужно. Добивался – всё путем, а добился – и на кой ляд? Здесь веселее: не знаешь, что завтра с тобой стрясется. Может, песком засыплет, может, клад найдешь в такой норе, как эта, – он махнул рукой в сторону, – а может быть, снова с тобой поссоримся только ради того, чтобы снова помириться.
– Поклажи у тебя много, вот и не отойдешь никак от жары, атлетист недопеченный, – заметил Джамол.
– Это днем жара, а ночью-то зубами ляскаешь, – возразил Ротберт. – Вот я и тащил полог и два суконных одеяла, да кофейник, да миски с кружками, да ложки, ну и кое-что из толстой жратвы впридачу. Книжек, извини, не захватил: вечернее небо читать будешь и к своему нутру приглядываться.
Внезапно он подмигнул:
– Знаешь, ходил я в свое время с нэсин – ходил, а самого главного не понял. Буду учиться всему заново. Это ведь самое интересное, брат, – учиться видеть широкую степь и слышать ночные звезды.
«Что там говорил наш кауранг? – думал в это время Джамол. – Про какие-то иные стены… Так ведь вся Андрия в них, все страны укрепленных городов – собрания темниц, куда пожизненно заключило себя человечество.»
Но своему побратиму андру он этого не сказал.
«Вот жук, – говорил себе Ротберт, – перемахнул через ограду, будто за ним все тюремные кауранги погнались, а мне ни словечка, не попрощался даже. Ну, так ведь то и нужно: каждому решать за себя одного. И опять же хитрец: ушел налегке, всё свое унес с собой, как говорят. Набил в себя столько стихов и песенок, что у души завязки лопаются, а молчит.»
