Артханг заметно возмужал после той экскурсии на болото, хотя тамошняя роль его была не из главных. Не заматерел, нет – такое начинается после первой настоящей игры с женщиной, когда она уступает тебе часть своей зрелости. Но держался степенней, рассудительнее. Ему предназначена была особая роль в нашей операции, хотя – причем здесь роль! Он и так охранял бы Серену в любом положении, в какое она ни попала, а как разовьются связанные с этим события и во что выльются – того и предсказать никто не брался.
Их отношения, однако, поохладели. В самом начале я рассердилась на этих незадачливых триумфаторов и развела их по углам, тем более, что и дела им поручались разные. А погодя, когда им снова разрешено было общаться сколько влезет, оба уже утвердились каждый в своем новом статусе. Арт – перманентный жених. Серена…
Нет, невестой это не назовешь, разве что в смысле «неведомой», «неизвестной». Лакомым призом – да: две силы, неявные, дремлющие, непонятно для чего предназначенные, встретились в этом полуребенке-полуженщине. В океан знаний она заходит привычно, как Фарадей глядел в словарь физических терминов, что стоял на полке. Мозг ее не обременен фактическим материалом и работает со скоростью молнии. Что касается непроявленного дара матушки Геи или, возможно, Сэрран, то я его не видала. Пригодился однажды, чтобы выхлестнуть воду из неудобной подземной скважины; для мунков Серена угадывает картинку внутри агатового или яшмового булыжничка, очень тонко воспринимает картину магнитных полей. Не знаю, что будет с нею дальше, а думать не с руки. Моя новая ипостась ложится на меня все более тяжким грузом.
…Артханг Путник двигался в пространстве раннего утра по хитросплетениям запахов. Нежные, с легким чесночным оттенком – строителей плотин и запруд, древоповальщиков. Давленой травы – тяжеловесных рогачей. Сыро-постные – глупых рассекателей волн, похожих на коату, но покороче. Назойливо выбиваются из-под всех наслоений нутряные, плотные ароматы сукков, мунки издают едкое марево, как будто сел близко от недавно потушенного костра. Его, Арта, собратья: крепкое благоухание самок, простой, однако с легкой пряностью, дух самцов. Близилась пора «малого», «дождевого» гона, когда те, кто упустил свое весной, могут попытаться наверстать упущенное. Вот сестра и отогнала его от своих милых ножек: иди промышляй, авось поймаешь кхондицу своей мечты, синюю птичку с радужным пером… О Синей Птице Счастья Серена ему рассказывала, что была такая игра одних перед другими на помосте, «сцене». Саму идею насилия над судьбой, таланом, талантом Артханг принял без радости; вот явление с нерожденными детьми на небесах вызвало у него неожиданный отклик. Это же надо – создай нечто свое, хоть болезнетворную бактерию, что ли, иначе не родиться тебе в нижний мир! Сама идея злого ли, доброго, однако – явного досотворения созданной Вселенной поселила в нем известные сомнения в ее всамделишности, и теперь он то и дело норовил исподтишка пнуть ствол либо ущипнуть за хвост непроворного мунка, надеясь, что мир от рассеяния или рассеянности не поспеет собраться и оплотниться и выдаст себя. То было не хулиганство, а обычная проба нового знания.
Образ Синей Птицы ничем для него не пахнул: реальные Живущие-В-Небе были вонючи на все сто возможных ладов, крикливы и бестолково хлопали крыльями, пытаясь растолковать ему что-либо. Зато «счастье» принимало отныне вид голубошерстной, светлой, как пух новорожденного тюлененка, и статной волчицы, за которой тянется фиалковый шлейф ночных благоуханий. Только вот светлые и дерзкие ее глаза, несмотря на изумрудность оттенка, были почему-то глазами Серены, сестры и лучшей из женщин.
По ходу дела Артханг перекрывал чужие метки: на мужские клал с подтекстом – «выходите на бой ради вашей прекрасной дамы», рядом с женскими изливал традиционное, не имеющее пока земного образа чувство восхищения всем их родом. Запах сестры смутно маячил в глубине этой незримой паутины, как светляк поутру: не обещание, только его тень, рефлекс чьего-то блеска, прохлада, от которой жарко теснило в груди – помысел, но не его средоточие. Ты есть я, я есть ты, посылал он ей свой запах подобно паролю; нить молока неразрывна и непрестанна, если я мечтаю о несбыточном, тебе ли осуждать меня; ты сама гонишься за тем привидением – или провидением, – которое наслало на тебя кольцо с виноградной кистью.
Внезапно молочный запах (мама Татхи – лоно – грудь одна для двоих) сгустился, сплелся с резким духом железа и бронзы, спрялся в нить, и по ней прошла к Артхангу тревога. То был как бы провал между морскими волнами, спад одной, нарастание другой, – но еще раньше, чем он сообразил это, молодой кхонд уже мчался неостановимо и прямо, будто коата, устремленная к добыче, и от его головы в обе стороны расходились незримые валы, дрожь которых достигала до границ Леса.
…Вертолеты с акульей головой и вихлявым двойным пропеллером – посереди изогнутое коленце, они летят коленками назад, жирные кузнечики, саранча тинного цвета с дурным запахом перегара. Лесники-андры на таких не катаются, их механические твари погрузней и без таких широких полозьев. Все равно в лесу им не садиться, трусоваты, пожарники погорелого театра! Однако эти три хлопаются на поляну с чувством, толком и расстановкой, по углам почти правильного равностороннего треугольника, – и из ближнего через широко распяленную корму выгружаются люди и кони. Вернее, андры и фриссы.
Серена зашла за ствол осины: в дрожащей тени ее не увидят, платье на сей раз охряно-желтое, да и не платье – скорее туника на лямочках: в случае чего мигом залезу наверх – и прости-прощай, кавалеры! Да, а ведь это и впрямь кавалеры, не черная кость: поверх тонкого доспеха – роскошные плащи, береты с пером лихо заломлены набок, на ногах поверх штанин – не шнурованные башмаки, а сапожки. Вздымаются разлатые копья с флажками понизу странного трезубца – средний железный лист широк и прям, два боковых топорщатся в стороны, лежат почти поперек древка. Все яркое, вишнево-золотые и ало-серебряные переливы тонов звенят наподобие рогов и фанфар в холодеющем воздухе осени. (Вид чужих теплых одеяний заставил самое девушку ощутить легкую дрожь.) Что это у них под сукном да бархатом – кирасы или панцири? Квадратные металлические пластины приклепаны – о мерзость! – к бычьей коже, таковы же и широкие пояса с ножнами. Наверное, думают – очень красиво. Доспех, а вырезан до ключиц, чтобы жабо показать.
Из другого летунца посыпались на траву стандартные камуфляжники: эти в пегих комбинезонах, только поверх них – обтянутые тряпкой безрукавые кольчуги, никакого щегольства, но куда большая надежность: по запаху – первоклассная сталь.
Серена впервые видела столько андров зараз – и так близко. И впервые наблюдала, как заваривается правильная охота.
Обликом андры показались девушке не чудней мунков-хаа: вроде бы пообугленней с поверхности, зато волосы, длиной до самых плеч и забранные то в косы, то в узел, – светлей некуда, почти белые. Белобрысые негры, определила она. Вот чертами – скорее европеоиды или – как его? – северные арийцы, только навыворот. А уж кони-то какие! Огромные, метра под два с лишком в холке, грузноватые телом, как шайры, нет, скорее – лемурийские ателланы; глубокая грудь, широко расставленные ноги, щетки до самых подков, но на удивление поворотливы, приемисты. Все – вороной, караковой, реже гнедой масти. Идеальная порода для крестоносца, почти равнодушно отметила Серена. Или – охотника. И на кого это такое ополчение собралось?
Тут она вьявь видит – на кого. Горбатый темный загривок развалил далеко впереди ковыльную шевелюру луга. Свернул в сторону тем своеобычным движением, которое она запомнила с того первого раза, когда ее, шутя, едва не сронили на рысях в такой же ковыльник, мягкий и гибкий, будто мамины волосы, но куда длиннее. Хнорк, вот попался им, бедолага! Или заранее выследили сверху, или каким-то хитрым способом отбили от сотоварищей по местному патрулю, а скорее всего – погнались для разминки за кем-то из его бесчисленных кабанчиков. Да, скорее последнее – девушка догадывалась даже, где ее приятель укрывает свою молодую жену от старых нерожающих самок, – поближе к периметру, подальше от ревности. Ну, она-то сама далеко отсюда, успокаивала себя девушка, не отрывая взгляда от стремительно удаляющейся могучей спины, которая рассекла поле надвое, как плуг, и от кавалькады, устремившейся вдогонку.
…Горб его круглый год был покрыт щетиной цвета перца. Я так любила в детстве его дразнить этой порослью, хвататься, как за гриву, или притворяться, что хочу надергать из нее кисточек для раскрашивания. Она была слишком жесткая для этого, оба мы это знали, но он поддавался на игру, изображал из себя жуткого злюку… Со всадниками нет каурангов, псами не потравят, так что – думают