– Тотальный призыв будет объявлен самое малое на неделе. Сведения у мунков точные. В столице ожидаются зачистки, а потом это пойдет по всей стране.
– С наших бездомных навару получится немного, они же все потенциальные туберкулезники, – я кивнула. – Мунков и их семейских будут выдворять – это еще не беда, но могут и приневолить. Мали, – обратилась я к нашей поварихе и хозяйке, – ты хочешь служить в андрском кухонном отряде? Или банно- прачечном?
Она покачала седоватой головой:
– Оружейницы мы. Чтоб играть роль следующих за войском, неприглядны.
В одну мункскую фразу вмещалось необычайно много. Поскольку, в глазах андров, сексуальная привлекательность мункских женщин стояла на нуле, а сила была прямо-таки чугунной, ни в какие вспомогательные публично-бабские подразделения их не брали. А вот мужчин – и их при мужьях – вполне могли, несмотря на всю их невоеннообязанность.
– Вы думаете уйти, и думаете крепко. И вскорости предвидите нужное для того стечение обстоятельств. Ведь так?
Мали кивнула.
…А предлог для ухода нашелся сам, и легко.
Андры как-то в единый миг осознали, что кауранги и манкатты, фриссы и немтыри были явными и неявными советниками лесной братии в холодной войне, что служила основанием для почетного мира, мир же провалился по крайней мере наполовину. Никто не знал в лицо тех, кто конкретно помогал Триаде и тех, кто создавал сочувственный фон; только и ежу, не только андру, было понятно, что в подобного рода играх бывает замешано все племя. В том отличие всех прочих народов и земель от андров, которые хоть на словах и проповедуют соборность (от названия их главной достопримечательности, «Собор») в качестве идеала, однако в жизни только пробуют его воплощать.
В четырех не-андрских землячествах даже сосунки понимали, что, случись какая-нибудь неловкость или неудача (а она, кстати, уже и случилась, причем не одна), «меньшие братья» и «низшие друзья» будут крайними и за все в ответе. Как манкатты в королевском парке, которые, кстати, даже в официальном союзе с Лесом на состояли. Инсанские агенты, понимаешь: нам, гражданам Великой Андрии, и одного этого фронта за глаза хватало…
И все-таки именно эти Живущие хотели истинного мира с нами – не андры, которые жаждали только нашего невмешательства в свои внутренние дела и блокировали Лес на случай и войны, и мира с нэсин. На вульгарном уровне даже союз Марта с Сереной читался как развязывание рук для-ради такого противостояния.
Подозрительность, ненависть, примитивизм охлоса дважды дали свой плод – и страшный. Нельзя было дожидаться третьего удара, тотального.
И вот, наконец, извне был дан толчок и сигнал к уходу. Один хозяин всего-навсего поразмолвился со своей старой собакой и ночью выдворил на свежий воздух, для красного словца обозвав шпионкой и перебежчицей, а она по старому знакомству пришла к Бэсу…
Бассет стал к тому времени членом большой семьи родственников коваши Перигора, и его приятельница автоматически входила в этот круг. Поэтому первой решила тронуться наша маленькая община. Однако в ней была я – личность, положим, забытая, но могущая вызвать новый всплеск интереса. И вот для маскировки вначале пошли соседние семьи, якобы для того, чтобы раздобыть железное сырье. Мунков никто особо не любил и не удерживал: инсанские сабли, кинжалы и кольчуги последнее время стали в большей моде, чем их тяжеловесная работа, да и Андрия была наводнена «опасной остротой» всех мыслимых видов. К тому же они всегда ездили из края в край, как челноки, – в Болото и на пограничные ярмарки, а потом обратно в Шиле. Только на сей раз они навестили Храм и взяли в качестве талисмана кто камушек, осыпавшийся с облицовки, кто – горсть праха от его подножия.
Потом двинулись толпы. Это, возможно, и вызвало некие подозрения, но вовремя не поспело предлога: уж что-что, а паспорта у мунков были всегда в порядке, и «двуногие», и «четвероногие» – сама кочевая жизнь жизнь тому обучила. С ними и около их колесных повозок шли ничейные Живущие – дикие, одичавшие, брошенные, бельмо на глазу благопристойного города. Кауранги еще раньше привыкли чуть что уходить от хозяев в Лес, фриссы – в Степь, а манкатты и вовсе ничьего позволения не спрашивали, а уж теперь, когда им так недвусмысленно показали на дверь – тем более. Так что все казалось для андров распрекрасно.
Только маятник расширял амплитуду колебаний, раскачиваясь по кругу и захватывая такой народ, что прикипел к самому андрскому сердцу. Ведь никто не помышлял всерьез расстаться с вернейшим сторожевым или боевым псом, нянькой детишек, безотказным курьером, с фриссом – победителем скачек или поло, а то и просто добрым рабочим конягой. Да и не так мало хозяев (особенно среди аристо, подобных моему «Эйнштейну») держало или хотя бы подкармливало кошек – собеседника, наперсницу, просто точку приложения холостяцких и вдовьих забот.
…И вот тянулись и тянулись через центр со всех окраин струйки, вереницы этого исхода, соединяясь в караван. В этом зрелище было нечто демонстративное. Мунки, сидя на козлах, управляли тяжело груженными фургонами, в которые были цугом запряжены тяжеловозы, в сбоку, на легком поводу, был привязан жеребенок. Сбоку трусили собаки, дворовая мелочь – кто скажет, чья. Под брезентом или жестяной гармошкой крыши прятались щенки, котята и юные кошки: взрослые по инсанскому обычаю ехали на холке или крупе, но чаще шли. Мостовая тверда, и кожа их лап их по непривычке быстро истиралась, но они не снисходили ни до усталости, ни до конспирации.
Шли повозки, грохоча колесами по фасонному булыжнику и плиткам. Шли кауранги, небрежно помахивая хвостами, деловито переругиваясь. Шли манкатты – тонкой струйкой, изящно вздернув худые головки, струясь тонким телом. Фриссы бережно ставили копыта в гуще тел. И ни одного взгляда в сторону тех, кто оставался!
Поток нарастал день ото дня. Кровь Шиле-Браззы истекала из жил с шелестом и звоном, по мостовым и тротуарам, дорогам и тропам. Люди взирали на шествие из окон и с папертей. Ни один не осмелился ворваться в ряды, схватиться за наголовье коня, подманить собаку, сгрести в охапку кота. Из уныния и безразличия? Из боязни «немтырей»? Из чувства своей вины, наконец?
Парадоксально: те, кто любил и хотел уберечь, вынуждены были идти навстречу мысли о потере. Те же, кто ненавидел, кто готов был ранее выкинуть прочь, сослать, истребить, как манкаттов в усадьбе, – ныне проповедовали любовь, коллективизм и сотрудничество всех Живущих, едва не ложась на пути окованных железом колес и копыт. Одно хорошо для нас – таких было немного…
Рвались узы, и вопли, слезы, рыдания и проклятия мостили путь «младшим» и «находящимся под покровом». Безнадежно пустела столица, пустела вся земля андрская.
Разумеется, кое-кто из наших друзей остался в подполье, и их было не так мало. Это были защищенные авторитетом хозяев, респектабельные жители или, напротив, существа малозаметные внешне, тренированные, умеющие ускользать или появляться быстро и незаметно, как мункская мысль.
Я с моими собаками удалилась со сцены во второй или третьей волне, но вначале не дальше пригородной деревни. Меня подгримировали и одели на манер пожилой мали – потому что мне необходимо было посмотреть на общий исход и внутри него определиться.
В полусне перед днем, который решит мое за меня, думала я не переставая, и это были мысли, весомые, как золотая монета.
Всё видимо существующее – знаки и символы иного. Лес, говорил Друг, – символ весны, сама весна: постоянное возрождение, клокотание соков, свежесть ветра. Инсания – лето со зрелостью, полновесностью плода: я сужу так по плодам ее знания, однако дочь моя, несомненно, понимает это яснее, потому что соприкасается с самой ее плотью. Андрия – осень: надрыв зрелости, печаль и увяданье постоянства. Три – троица, триада, самая устойчивая геометрическая фигура или знак. Время остановилось и застряло в путевой колее. Нужно четвертое измерение, четвертое время года, чтобы сдвинуть мир и отправить по вписанному в него пути, – символ перемены, чистоты и новизны. Это время – зима.
Глава V. Горная
