Исход захватил всю территорию Андрии, однако большая часть наших беженцев после перехода границы пошла в направлении к Лесу и туда, где почти поперек всей андрской земли протянулись мункские рудные топи. Хрупкое равновесие моей страны могло не выдержать нового натиска пришельцев, а вот болотную грязь, по мнению коваши, не грех было и уплотнить малость. Одни мы с Артом, Бэсом и семьей коваши Перигора и его родича по имени Каландар повернули в иную сторону. Шли мы краем влажной равнины – и вот однажды утром на дымном светло-сером горизонте некто прочертил тонкой черной тушью горные цепи. Рисунок был не вполне завершен: внизу легкие царапины обозначали стволы и ветви деревьев, острия вершин невозвратно стерлись в жемчужном тумане. Инсанские хребты, по словам моих спутников, окружали Андрию кольцом – почти так же, как Осенняя Страна простиралась вокруг Предвечного Леса.
– Так нэсин перебираются через перевалы и еще в случае перетаскивают армию? – недоуменно спросил Артханг.
Ему ответили:
– Они подходят сюда со стороны своей же инсанской пустыни, проводя своих гостей, заложников и пленников, и никто не знает, каким образом им удается перевернуть существующее. А прямиком через перевалы они не ходят – опасаются Горных Волков. Это мы, мунки, проторили туда тропу из своих железных болот. Торговля создает пути куда легче войны.
Так говорил Перигор.
– Дело не в войне, кузен, – возразил ему Каландар. Он был не так кряжист и волосат, черты лица его были более тонкими, а речи – учеными. – Инсаны ведь все чаще приходят сюда дорогами мира и знания. Дело в тех, кто эти горы сторожит. Снежные Волки могут повелеть лавине так легко, как нэсин своим кавалеристам, да и сами воины хоть куда.
– Мама, а ведь сестра вечно говорила, что пошлет-де меня к снежнакам, – говорил Арт. – Это сбывается. Только я и не хотел бы, и не мог с тобой, нынешней, расстаться.
– А что мы там вдвоем должны делать?
– Искать зиму. И… – он помедлил, – его.
– Госпожа София-Иньянна ушла туда, в горы, – объясняла мне раньше мали Евлалица, жена Каландара. – Это для приличия и отвода глаз был пущен слух, что в монастырь – подразумевалось, что постриглась. То есть государыня одно время в самом деле жила в предгорьях за стенами маленькой обители, выходила оттуда и снова туда возвращалась: доля правды находится в любой недомолвке.
Городские мунки были крещены, имена себе брали андрские, однако по большей части редкие и старинные – чтобы на местный слух звучали на особицу и диковато.
– Мама, Евлалица мне сказала, что, по их мнению, он, может быть, сам и не сгорел, уничтожилась одна только его человеческая оболочка, – снова вмешался в беседу Арт. – И знаешь? Многие, особенно дети, отрицают, что король-монах вообще был там, на площади, – это выражение любви. А иные, особенно иереи, считают, что да, был, умер и воскрес, и стал воплощением Бога на земле; и по-моему, это воплощение их стыда и – что гораздо хуже – ненависти, неявной, можно сказать, подсознательной. Потому что не хотеть свершившегося – значит обладать сердцем. А смиряться якобы перед знамением высшей воли и переводить событие в более высокий и даже наивысший ранг – значит не любить то, что в простоте своей существует в этом мире. Ты бы сказала – не любить чисто человеческое. Разве жалеют Бога? Разве Бог позволил бы поднести себе чашу смерти? Разве он мог бы корчиться в огне и петь, чтобы превозмочь свой ужас?
– Перестань, малыш. Я-то помню. И помню слишком хорошо.
(А если любое событие, которое дается нам наглядно, даже такое… тем более такое… если вся жизнь – только символ чего-то трансцендентного? Если Бог страдает в Своей любви к нам и именно потому одаряет нас частицей этого страдания как неотъемлемой частью Своей любви? Если именно в этом влюбленный и Любящий становятся вровень – тогда как?)
Арт продолжал:
– Нет, я вон тоже не верю, хоть кому бы знать, как не мне. Даниэль не простой аниму. Он же сын Иньянны, а о ней знаешь, как говорили? Что ее собственная мать – Белая Волчица, которую удочерили вожди нэсин. Оттого и дочь, жена короля Филандра, дважды колдунья: инсанской плотью и снежнацким духом. Может быть, мы ее найдем и спросим? Вдруг и Даниэль там…
– Вот уж чего не знаю, того не знаю. Хотя со здешней вселенной вообще непонятно, во что верить. Она выше вымысла, затейливей сказки. Меняет облики и переливается, как «снежнацкое око», существует так, будто и у нее, как у Бога, девяносто девять явных имен и одно тайное.
– Может быть, – сказал коваши Каландар, – король-монах и вправду воскрес в одном из тайных обликов: солнечном, лунном, Белого Света – тогда почему не Белого Волка?
Он оказался самым образованным из тех мунков, что задержались рядом со мной для соблюдения моей безопасности, и я любила рассуждать с ним на разные темы.
– Небесный Волк – это самый пластичный образ, плотский, но не отягощенный землей. Знаете, госпожа Тати, у на говорят, что в начале времен Первоживущие, мужчина и женщина, лепили себя по желанию, перебирая облики, входя в них и своим присутствием совершенствуя их, и мир тогда был как поющее пламя. Именно так аниму мог быть вершиной творения и царем природы – и только так изменять ее. Когда границы между племенами первосозданных и новосозданных Живущих были зыбки, тогда в одно мгновение образовалось множество их, и Первые Аниму были очарованы. Но потом они затеяли блюсти чистоту крови, длить в веках подобное себе и подобное тем племенам, которые уже были созданы – чтобы не допустить размывания. Может быть, они испугались, что затеряются в изобилии? И потребовали от Сущего подтвердить их желание? Тогда Он произвел племена, граница между которыми протянулась вдаль во время. И перестала быть восхитительная игра Творения, которой как раз и восхищались Первые Аниму. А почем знать, может статься, природа сохранила свое многообразие иначе и удержалась как от того, чтобы его преумножить, так и от того, чтобы нивелировать?
– Каландар, ты говоришь о тех вещах, которые мне знакомы, потому что мой кхондский муж Арккха рассказывал мне легенду об андре, который сначала дал, а потом отнял у двенадцати Живущих их скверные годы. Только твоя сказка отстоит от кхондской еще дальше, чем та от моей рутенской. Рутены домысливают, что первоживущий, Адам Кадмон, вошел в – скажем так – крупного мунка без разума, и от того слияния родился первый рутен, большого роста, ума и пригожести. А потом случилась размолвка с Сущим. Первородный грех.
– Подобного у нас в легенде нет, Татхи-Йони. Мы говорим еще так: Первоживущие до того возлюбили свою оболочку, что пожелали сохранить ее на столько, сколько будет им угодно, хотя Сущий приказал им меняться. И вот это «угодно» оказалось «навсегда». В этот момент – момент не дрянного поступка, но остановки – все Живущие были схвачены в той форме, которая была для них последней, мгновение было поймано в ловушку и застыло. А то, что остановлено в восхождении, всегда нисходит: в землю, камень, руду.
– Как вы говорите о нисхождении – это смерть?
– Нет. Просто пауза. Потому что ничто не замирает навечно: огонь снова плавит камень и придает ему текучесть, а земля родит из себя мириад живых зерен.
«Зерно», как я догадывалась, – научный и философский термин наподобие рутенского «атома», но с оттенком постоянной изменчивости. В этом признании было для меня что-то большее идеи жертвы и ее
