Ну и что, до меня только теперь дошло, да?
– Спокойно, малыш, спокойно, – бормочу я, стискивая на плече Бэсову кургузую лапку. – Мы сейчас ничего поделать не можем, только испортить им та-акое зрелище (говорится с прерывистым смешком, довольно-таки на слух гнусным). Молись, чтобы побыстрей кончилось. Видишь, они сами того же хотят. Вроде бы другого сорта помилованием не обойдется. Король… он же король все-таки…
О ком это я – о Бродяге? О Мартине? Ведь он должен тоже смотреть в одно из окрестных окон. Или вспомнила про третьего, того, на чью долю выпало оберегать Серену? Сама не знаю.
И верю ли в то, о чем говорю?
А дым из иерейских махалок и барсеток идет гуще и гуще, состав обновили, наверное; и слаженный рев голосов по-новой возносится к небесам. Быки Господни. Кто из вас бросит в ров, в нефтяное озерцо головню? Чадный уголек из святой жаровни?
«…Избави от лукавого, ныне и присно и во веки веков, а-амэ-эн.»
Пламя почему-то не взрывается, как в импортном боевике, только дым исходит все гуще и толще, закручивается столбом, плывет волною… Снова бьет одиночный колокол или это у меня в ушах? Сын мой Артханг тихо жмется к ногам, как щенок, и ритмично вздрагивает. Серена… та хотя бы в истории видела подобное. Я вижу сегодняшнее как бы ее глазами, сквозь вуаль прошлого: проблески посреди клубов смрадной черноты, гул огня и растущий гомон толпы, как на спортивном матче. Его голоса нет в этом хоре – или я просто боюсь его слышать. Ноги подкашиваются, но сесть наземь невозможно: я должна увидеть и передать. Камень жжет мою руку, боль отдается в груди. Руки мунков смыкаются за моей спиной, давая опору. Широкие рыжие с синевой лепестки вздымаются выше и, наконец, смыкаются наверху шара.
И тут я слышу сразу вне и внутри себя четкое, ясное, мелодичное:
Среди совершенно чистого неба в шар ударяет молния, бьет, как мункский молот по наковальне, и до моих ушей доносится оглушающий рокот, немотствующий гром, что раскалывает бледную голубизну надвое. Будто лопается хрустальный купол – и в провал бурно хлынула ночная тьма.
– Между твоим кольцом, Татхи-Йони, и неким другим всегда ударяет нижняя Сила, – говорит рядом коваши Перигор. Я не понимаю, о чем он, разве ж не у Серены эта мощь каменной крови…
Над гаснущим костром и оплавленной клетью поднимается розовое гало, нимб из сияющих перьев, снежных хлопьев – и играет по всем небу. Окрашенные кровью клочки белого мха. Орлиный колдовской убор индейца. И при виде него разом взвыли все псы государства Андрия, торжественно-трубным воем потрясши небо. И Ризван. И Кудлай. И Бэс. И Артханг.
– Ты отчего, сын? – еле проговорила я.
– Не знаю. От горя. И скорби. И гнева.
А-а, вот теперь и людей проняло: они заорали вразброд и повалились ниц, на плиты, тесня и опрокидывая военных и священников в грязь и копоть торного пути. Какое-то мгновение одни мы остаемся на лице земли, потом мои ноги окончательно мне изменяют, и я падаю в счастливое забытье, успевая, однако, почувствовать упругость мункских объятий и услышать, как толстячок Бэс топочет по твердой земле кривыми запятушечными ножками и злорадно вопит на самом вульгарном из собачьих жаргонов:
– Вовкудлак вас всех заеби! Вот он вдоль да по небу пробежал, Небесный Оборотень!
Очнулась я, когда народ уже расходился. Артханг, что куда менее всех нас потерял голову во время всей этой гнуси, сухо сказал мне, пока мы, парии, в хвосте обескураженной толпы тащились в нашу бомжатню:
– Мама, на прежнее место мы не возвратимся. Кунг на днях закроет границы и объявит тотальную мобилизацию. Вот Перигор хочет увести нас к себе – хотя там ногу сломать можно, столько народу набилось.
– Не захотел подобрать тот повод для войны, который швырнул ему под ноги Владетель Багира. Создал свой собственный, – пробормотала я.
– Мы иммигранты, – разъяснял мне тем временем Перигор. – Отмобилизовать ни нас самих, ни наших кау и манкаттов не имеют права. Вы с сыном тоже чужаки.
– Да и слабо ему будет в один день всю страну забрить, – кивнула я. – Ладно, идем; знаете, братья, главное – идти.
Мы еще раньше убедились, что мунки живут здесь не так, как на болоте, но и не так, как андрская голытьба, среди которой они расселились. «Немтыри» стояли кучно, женщины их общины то и дело бегали из двери в дверь – ни одна не запиралась: те андры, которые жили под боком у мункского братства, и те воришки, что имели неосторожность сюда наведаться, раз и навсегда восхитились крепостью мункских кулаков и ясностью их предвиденья. Соблазна им тут было, кстати, много: жесткие, темные и нарочито грубые вазы, статуи и маски, что покрывали буквально все стены и пол кузнецовых жилищ, буквально искали случая вписаться в самый изысканный интерьер богатого дома. Эти вещи резали из железного дуба и отливали из тех сплавов, что шли на оружие: само оружие в домах отсутствовало, оно продавалось прямо с горна и с колес.
Несколько позже Артханг, поуспокоясь и удостоверившись, что мунки меня уберегут, занялся своим привычным делом – сбором противоречивой информации из каурангских (и андрских) голов и слов из мункских уст: коваши вторые были народ серьезный и лазить себе в черепную коробку так просто не позволяли. Выяснялось всякое. Оказывается, еще до солнечного затмения те андры, кто похрабрей, смогли увидеть над костром сначала зыбкое белое облако в форме аниму, что словно прорвалось из шара навстречу молнии, а чуть позже сложилось в голубовато-белую волчью морду с алыми, как уголья, глазами. Она совпала с гало (где нимб, там всегда и лик) и рассеялась по всему небу ореолом. Воображение иереев больше упирало на видение богоподобного человека, шествующего по облакам. Простолюдины удостоились лицезреть космический фейерверк, что вызвал у них четкую ассоциацию с печально известным взрывом ирригационных сооружений в долине Самарва, который имел место в одной из андрско-инсанских войн: именно в этом событии видели корень здешней тотальной засухи. Псы наложили на эту противоречивую картинку свой сакральный идеал Кауранга-Избавителя. Даже Молчуны, которые по своей природной особенности должны были выработать противоядие от стадных архетипов, ухитрились воспринять некую необычную ауру и были непоколебимо уверены в том, что ее обладатель ушел по ту сторону Меча-Зеркала, напоследок в нем отразившись.
Газеты и прочие СМИ по чьей-то указке дружно интерпретировали видение как чисто природный феномен, разновидность заблудшего северного сияния или шаровую молнию, которую притянуло к себе большое и крикливое скопление народа. Тем более, как указывалось с известной мерой деликатности, анализ того пепла, что остался внутри шара, показал наличие легко идентифицирующихся андро-инсанских хромосом. При чтении обширной макулатуры на тему, которую приносили нам мунки, мне – в который за последние дни раз – едва не стало дурно.
Следили мы и за тем, как церковь, поотдохнув и отойдя от переживаний, начала вовсю говорить о явленном чуде. О судьях неправедных. О всеобщей вине народа, который не распознал Царя и Истинного Властителя андров. И, разумеется, о покаянии. Вначале это циркулировало на уровне приходских газеток, но позже то, что говорили низы, породило оригинальную реакцию в верхах: по повелению Верховного Совета Андрской Ортодоксальной Церкви на каждый церковный купол и шпиль прицепили по символическому громоотводу в виде шара. Этот поспешный буквализм меня позабавил – насколько я вообще могла в эти дни забавляться.
Страх перед покойником, запоздалое благоговение и сознание своей соборно-личной греховности вызвали также небывалый всплеск его почитания, и церковь объявила, что заплатит большие деньги каждому, кто вспомнит хотя бы одну из его обоюдоострых фразок.
(Из его вечных хохмочек будет составлен толстенный сборник под названием «Хокма», то есть «Мудрость», и во время храмовой службы его будут помещать на алтарь, – когда-то не в бровь, а в глаз шутили Бэсик-Эмманюэль и его Шушанк.)
Я снова погрузилась в оцепенение души, еще более горькое, чем прежде.
– Ты отдохнешь, Татхи-Йони, – называли меня мунки на кхондский, полузабытый манер. – И подумаешь. Перигор сказал о тебе: путь змеиного кольца ведет туда, где оно родилось.
Снова говорил со мной мой сын – он на глазах мужал и приобретал авторитет в здешнем каурангском кругу.
