Следующей ночью Серене приснился сон о Храме. Снаружи это был тот, в котором должны были венчать их с Мартом, но внутри совершенно непохож. Она могла судить – жених показал ей его, хотя много позже, чем побывали там ее мать и Шушанк.
…Началось это так же, как сны в сплетениях времен. Учитель положил ей на руки хрустальный глобус наподобие большого круглого яйца. Только этот глобус был живой и спеленут туманами, струи атмосферы – так видели это астронавты – окутывали лицо планеты, а изнутри просвечивало зеленовато-голубое, некие нити, пряди, млечный свет, как будто не только облака под вихрем – сама твердь еще хорошенько не устоялась. И насквозь просвечивает ее раскаленное оранжевое, червонное золото недр.
– Александрит, как на перстне, – говорит девушка. – Учитель, Земля моей матери так же двуцветна, как и ее символ, и так же изменчива.
– Если бы ты повнимательнее смотрела в свою минералогию, – отвечает с нравоучительным юмором тот, кто никогда не имеет лица, одно белое сияние на месте его, – ты бы сравнила его с благородным опалом по имени жиразоль или лехос. Но в целом ты права. То, что сотворено, не имеет пока ни плотности, ни жесткости, это эфемерида, которой удел – отцвести, и тогда на смену ей придет иной мир, из нее же рожденный. Изменчива, как вода, и податливей глины ее сущность. Ина Татианна мечена этим знаком. Но ты мечена еще ранее своей матери.
Он кладет яйцо ей на руки и приказывает:
– Неси. Оно тоже будет нести тебя и притягивать к тому месту, где его истинное обитание.
Руки? Но рук у нее нет, как и тела, и имени; одни очи, которые все объемлют… Однако она слушается, и глаза ее послушно влекутся за живым опалом, а миры с их знанием текут прямо сквозь нее, неотличимые друг от друга.
«Живые миры старинной космогонии, – вспоминает она вслух, – эль-Аламейн. Живые и дышащие.»
– Учитель, а куда теперь?
– Спускайся.
И вот перед ней гигантская пещера, своды ее из дикого камня, пол неровен. Это Скала, из которой рожден дикий Купол прежних времен, еще заточенный в горе. Яйцо отделяется от ее сути, поднимается и повисает внутри: оно удерживает и смыкает в себе порождаемые миры, которые излучает. Это ключ-камень храмового свода.
Рядом с нею, невидимой, стало трое – и каждого из них она будто бы знает, но не знает. Первый – Владетель Эрбис, только лицо моложе. Нет, поправляет она себя, не моложе и не старее, просто в нем записано вечное, неиссякаемое, как в тот день, когда пел перед обеими хозяйками Леса. Вторым был темноволосый человек неопределенного возраста, бледнокожий, в голубой парусине и с мешком за плечами, заплетенный в множество тонких косиц. В руке он имел острый ножик, которым неторопливо и вдумчиво срезал с подошв слой присохшей грязи и клал в карман, чтобы не насорить на полу ничем чужеземным. Пол тут при ближайшем рассмотрении оказался мозаичный и хитроумно выложенный – объемные голографические картинки, как во дворце феи Бакбюк, поясняет чей-то лукавый голос, – только еще лучше. Цветочные гирлянды оплетали кроны секвой, непомерной величины стволы со страхом угадывались в глубине, падали в хрустальную бездну. В гнездах вместо птенцов лежали янтарные апельсины и алые гранаты. Заглядевшись, она еле подняла взгляд – третий Странник (само пришло это слово) был уж совсем неясен лицом, и черты его еще больше затуманивались, стоило ей взглянуть пристальней; а волосы мягкие, светлые, и всем был он похож на Учителя Снов, только стоило бы перевернуть восприятие.
– Кому-то из нас троих не миновать пройти в Первородное Яйцо, чтобы родиться в прошлом иного мира и там же умереть, иначе и сам он не выйдет, и не соединит тот мир с истинным, – говорит Учитель.
– И так притянуть блудную планету, звезду, Вселенную, пришить ее на суровую нитку, – продолжает Турист. – Что же, я лично согласен, иного пути ведь не находится.
– Вот только решим, кому идти, – почти перебивает его Учитель, – чтобы двоим другим было не обидно. Костями пораскинем?
– Отчего ж нет. Вот только между нами двоими, брат. Властитель из игры выпадает, больно азартная. Ибо женат и не по правилу Странника обременен всевозможными обещаниями, – смеется Белоликий.
– А вам какой смысл выбирать меж собой и вообще идти, – вступает в разговор Эрбис (или подобный ему). – Вы двойники и братья, так что по сути одно, как стоящий перед зеркалом и его в том самом зеркале отражение. И вы оба родились в том блудном мире.
– Если отражение сможет посмотреться через затемненную сторону стекла на того, кто его отбрасывает, они поменяются местами, – рассудительно прибавляет Турист. – Так что я посмотрю и пойду.
– Ты так говоришь, брат, потому что хочешь забрать себе мое предначертание, мою долю, – говорит Учитель.
– Чья она – вот вопрос. Властитель уже рассудил, что общая.
– По сути, так и есть, – Учитель внезапно определяет себя, смуглеет, темнеет лицом. – Но протянуть нить смогу только я. Не спорь, ты же знаешь, что именно для таких, как ты и я, легче, – послать или самому сотворить. Проведи меня через брод Великой Реки. Найди предлог для этого.
– Там мы окажемся на разных берегах и не сразу сможем докричаться друг до друга, – печально и с надеждой говорит Белоликий. – Но скажи: позже… После всего… мы поменяемся, брат?
Что бы ни ответили ему – исчезают и Яйцо, и Купол, и сон.
– Эрбис! – кличет Серена, просыпаясь. – А что значит виноград в сердцевине того перстня, что достался Марту? Я вроде бы знала, но забыла.
– Не ведаю, госпожа великого Леса, – уважительно говорит ей Джемшид, который у входа стережет ее покой. – Но манкатта по имени Киэно, или Верная Теплом, прибежала к нам с удивительными и страшными вестями. Будешь ли ты слушать ее?
…Нынче я была в Шиле-Браззе никто и, главное, сама сделала себя никем. Беспокоить своей персоной охранников и приближенных Эрменхильды, взывая к прежней полудружбе, или требовать объяснений от Мартина было не в моих правилах. Яснее ясного, что в верхах сработало неизвестное мне взрывное устройство, и соваться туда из чистого гуманизма мог только идиот. Поэтому я воспользовалась теми преимуществами, какими обладало мое частное лицо. Способствовала мне и перемена общественных мнений: флюгер снова повернулся, инцидент с пришествием Царя предпочитали если не замалчивать, то считать не очень значительным. Итак, через Фиолетту с ее аристократическими знакомствами мы с Бэсом вышли на влиятельных кошек. Манкаттская родня разветвлена не хуже еврейской, уровень солидарности в ней несколько, а благодарности – куда выше среднеандрской нормы, и я запомнила слова Киэно о том, что нищие коты не брезгают служить в тутошних Бутырках и Матросских Тишинах. Словом, где-то самое большее дня через три мне разрешили конфиденциальную встречу с человеком, который находился под тайным следствием в самой высокой из так называемых «венцовых» башен Замка. Она выдвигалась из наружных укреплений вверх, а фундамент ее нависал над склоном высокого холма. Внутри не было ни перекрытий, ни окон, и колодец, который открывался прямо в небо, был доступен всем четырем стихиям – ветру, дождю, жаре и мелкой кварцевой пыли из земель нэсин. Есть надежда, подумалось мне, что инсанские звезды тоже сюда заглядывают.
Караульный манкатт заученным тоном предупредил меня, что я обязана говорить с подследственным исключительно на общие темы. Дверь за мной лязгнула засовом. БД сидел у дальней стены, спустив ноги в кожаных «корочках» с топчана из голых досок, крытых на удивление потертым ковром. Пол был чистый, без следов здешней сенно-навозной цивилизации, но явно сырой и способствовал ревматизму. Наверное, Даниль угадал мои мысли, потому что подобрал ноги под себя и усмехнулся мне навстречу:
– Не беда, что приходится проводить время в таких скромных покоях, это все ненадолго. Ах, верно, очень неважны мои дела, госпожа Татианна, коли вас до меня допустили?
– По большому блату, – ответила я лаконично. – В стране Рутен подследственный до завершения следствия – абсолютно секретная фигура.
– Да, забываю спросить: почему в названии вашей родины и племени и некоторых других подобных
