религиозным отступником, сколько лицом светским и заблудшим на чисто светский манер. Они сами купили патент на Истину и вовсю торгуют им: от слов и мыслей их епископа должно пахнуть елеем и лампадным маслом, их пустынник не укрощает плоть, как дикого аль-фарса, не совершенствует мораль, а просто бьется об жизнь, как рыба об лед, монах платит своей репродуктивной функцией за вход в респектабельную корпорацию. Внешне я, пожалуй, веду себя, как им всем и положено, но только внутри – полный инсан. Наше священство принимает повадки своей вселенской церкви, а у нэсин такового института нету, вот я сам по себе, как манкатт, и хожу, и говорю, и думаю…
– По существу дела, инсанская расплывчатость коренных понятий, неопределенность догм и игры с пространством и временем – спасение наше. Ведь в Андрии, – продолжал БД с неведомой мне в нем прежнем горечью, – распространены три вида думанья: сердцем, мозгами и задницей. Сердцем, интуитивно и образно, следует воспринимать Книги Преданий, стихи, живопись и музыку. Только мы разучились, вместо него в ход идут мозги, да и те укороченного образца… Рассудок, аналитический и логический. Смысл стиха складывают из смысла имен, его составляющих, и разгадывают наподобие шарады. Теологию, науку откровения, снова воспринимают не тем органом… Душа ведь в сердце, а не в мозгу, серое вещество – всего-навсего гигантское сплетение нервов. И вот что забавно: от этого всего происходит дальнейшее снижение в ранге. Точные науки, экономику, социологию, историю прорабатывают не головой, а, простите, противоположными ей полушариями.
На секунду мне показалось, что я слышу голос Шушанка, только там была желчь и язвительность, а тут – горькая печаль.
– Я слыхивала про судейских, что у них на плечах вместо кодекса подекс, – невольно произнесла я. Что за черт, ведь рутенская поговорка сложена об экономистах и хозяйственниках. Вот что значит – на уме то же, что на языке!
– Он выдал вас на поругание, – подытожила я.
– Что делать, у нас разные роли, роль же – почти сущность. Я как профессиональный подрыватель основ и ниспровергатель идолов покусился на само государство андрское, а он его ныне воплощает. А так как государство и устроение земли – главные наши святыни, то я получаюсь форменный светский еретик, и поступить со мной должно в конечном счете как с еретиком.
– О ролях. Не хотите ли вы сказать, что могли бы стать охранителем, а брат ваш тогда числился бы в диссидентах?
– Из меня плохой охранник: это означает стабильность, я же стою на пути. Да я, по существу, и есть тот путь, только еще не полностью. А чтобы его прояснить в себе, нужны либо вода, либо кислота, либо огонь.
Не дожидаясь, чтобы я переварила этот афоризм, Даниль начал подыматься с места. Напоследок попросил:
– На всякий случай я отослал от себя Киэно еще до того моего въезда и теперь не знаю, что с ней.
– Я разведаю. Кажется, я нынче обрела влияние в Андрии, – кивнула я. – Неформальный лидер.
На том и расстались.
Одна, без Артханга и Бэса, что посменно меня пасли, без коваши Перигора, который непонятным образом устраивал мои хозяйственные дела, я медленно шла по мункским кварталам и размышляла о том, что мне сказали. БД ответил на мои вопросы чистосердечно, однако не так, как я хотела, – не прямо, а косвенно, заставляя домысливать и превращать в слова то, что уже улеглось в душе твердым комком.
О смене ролей. Если бы Даниэль, чтимый инсанами и любимый андрами, взошел на пик своей популярности, подменил Мартина и занял престол – занял ценой крохотной уступки самому себе (ибо, как он и говорил, свое монашество он возложил на себя в качестве собственноличного почина). Если бы миропомазание Мартина было объявлено не то чтобы совсем незаконным – но безусловно сомнительным. Если бы парламент из популистских соображений утвердил мнение охлоса…
Тогда король Даниэль, безо всякого сомнения, смог был защитить и жизнь, и честь, и даже благополучие разжалованного братца. Народ бы сыто безмолвствовал, осчастливленный «своим парнем на троне», аристократы выказали бы спокойное безразличие, иереи потешили бы свою честь – поговаривали, что архиепископ публично порицал известную Мартинову неловкость в Храме. Новый государь удовлетворил бы не только андров, но еще более инсанов. Даже более – Даниэля, с его смешанной кровью, приняли бы как объединителя. Почему же он не захотел всеобщего замирения, он, миротворец по своей сути? Зачем раздул пламя вместо того, чтобы его погасить? Или я, одна из любящих, так и не поняла его?
Если бы он к тому же не подчеркивал, – думала я по новому кругу, – а затушевывал свое вольномыслие; не дразнил плебс и иерархов, не тыкал их носом в неразрешимые дилеммы и не распутывал противоречий парадоксальными способами. Не смеялся над кондовыми святынями; не перевертывал обычаев вверх дном. О, он бы уцелел! Мало того – стал бы для своего народа королем Артуром и Святым Граалем одновременно!
Нет. Держу пари, он и с Мартом поступил так, как поступал со всеми: заставил его преодолеть в себе чувство благодарности, сделав его невыносимым.
– Поймите, госпожа Тати, устроительница моя, – неслышимо говорил он мне все это время, – я-то не хотел устраивать и учреждать, я даже не хотел уцелеть сам, я хотел, чтобы люди проснулись!
– Мама, – говорит мне сын, – куда же ты пропала, мы с Бэсом полгорода обнюхали. Знаешь, Киэно говорит, что суд уже завтра… Мама, ты слушаешь? Ты вообще-то кого-нибудь слышишь?
Удивительно. Я до сих пор не понимаю, кто был на том закрытом заседании Суда Старших, то же специальная комиссия Верховного Совета, составленная из представителей обеих палат. Если я, то откуда у меня взялся допуск? Если не я, а только мое воспаленное воображение, так почему оно столь неожиданно совпадает с реальностью? Полнейший провал в моей памяти.
Суд видится мне помещением, одетым – вплоть до статуи местной андрской Фемиды – в серо-голубую масляную краску, блестящую и даже на вид непроницаемо душную. Облупленный известковый свод с розеткой для бывшей люстры. Грязные гипсовые гербы по стенам. Темное, крашенное волнами дерево скамей для публики и подсудимого, почти одинаковых, изрезано ножами, как парта.
Не суд – пародия: никто из троих слуг богини с мечом и весами не желает признаться, что судит не того человека. Но поскольку конкретные грехи Мартина Флориана не удалось переадресовать его двойнику, для него тут же придумали собственные, благо и ходить далеко не пришлось.
Те пункты обвинения, которые он мне изложил, ныне зачитаны длинно, нудно, добросовестно и пунктуально. Вдобавок ему привесили попрание своего королевского достоинства – тот самый пеший марш по дорогам страны, что начался в Лесу, а кончился в Шиле, – и нарушение условий договора с Лесом (какое их дело, если наши лесные представители ни прямо тут, ни насчет этого не возникают). Походило это на многоступенчатый диспут, научный или теологический, где ожидаются, впрочем, вполне узаконенные ответы, – а БД, как нарочно, выдает взамен свои любимые парадоксы.
И стоит перед чопорными, париково-мантийными судьями стройный, как юнец, ершисто-насмешливый, будто подросток, и его косицы закручены на затылке в узел, горделиво оттянувший голову назад. А за плечом его, невидимая, висит широкобедрая инсанская (испанская, мавританская) гитара… Как будто нарочно прям: дерево, что само жаждет притянуть огонь с небес, ливанский корабельный кедр.
«Достопочтенные граждане судейские! – слышу я внутри себя голос. – Почтим вставанием станцию «Королевская Честь» и станцию «Великая Андрия» на перегонах «Общенародное Достоинство» и «Священная Война»!»
А глаза Даниэля поминутно меняют цвет: от гневного, серого и грозового – до синего, молнийного, оттенка победы и смеха.
У одного из тех, адвоката-церковника, глаза блестящие, узкие, не по-здешнему сладкие: обсосанный чернослив в бледном тесте лица. Принадлежность к чужой нации еще не делает предателем, но и от предательства не спасает.
Но Март Флориан, его величество король! Я тоже зрю его тут. Мартин Великолепный. Его Блистательство. Он, разумеется, сидит, и даже на возвышении, аки статуй, в раздражающем, вкуса корриды, реконкисты или того и другого вместе, алом и золотном одеянии. Так метят себя – нет, не только палачи. Все те, кто желает потянуть одеяло верховной власти на себя и манипулировать народной
