— Добрая жена, — сказал он и ласково взял её за руку, — ты ни в чём не виновата, но я не хочу скрывать от тебя, что меня угнетает и что ты все равно не сможешь изменить. Меня мучают угрызения совести. Ведь наш брак кровосмесительный, а это великий грех, и нам не искупить его ни в этом мире, ни на том свете. Ты видишь, как совесть мучает меня день и ночь и жжёт мою душу.
В те времена совесть, особенно у больших господ, была утончённой, хрупкой и чувствительной, подобно оболочке на костях, называемой надкостницей, малейшее повреждение которой причиняет сильную боль. Эту боль легко можно заглушить и усыпить снотворным, и тогда повреждённое место смело можно пилить и сверлить, но рано или поздно она все равно проснётся и вызовет под мозговой оболочкой сильное жжение и зуд. Однако ничто так не угнетает и не бывает более чувствительным, как сомнительный брак в запрещённой степени родства.
С давних пор, как правило, все христианские короли и князья одной династии не могли заключать браки вне своего клана и поэтому вынуждены были выбирать жён среди своих тёток и двоюродных сестёр, и, пока последние были молоды и красивы, чувственная любовь убаюкивала нравственные начала, погружая их в наркотическую дремоту. Когда же любимая кузина начинала стареть, или пресыщение порождало скуку, или другая женщина оказывалась более привлекательной, просыпалась вдруг нежная совесть благонравного супруга, преследуя и угнетая его, не давая ни покоя, ни отдыха, пока он не получал от Святого Папы в Риме разводного письма. Что до кузины, то она шла в монастырь, вынужденная уступить свои супружеские права другой, свободной от претензий канонического права. Так, Генрих VIII, побуждаемый угрызениями хрупкой совести, освободился от своей супруги Екатерины Арагонской, что не помешало ему в полном согласии с той же самой совестью по ложному обвинению в запретном флирте обезглавить двух её преемниц. Таким же образом, как утверждают историки, до него освободились от своих жён очень многие совестливые князья и монархи, хотя его примеру не последовал, пожалуй, ни один из благочестивых королей. Поэтому нет ничего удивительного, что граф Гомбальд, как только ему представился случай завести любовную интригу с другой взволновавшей его чувственность женщиной, стал испытывать мучительные угрызения совести из-за слишком близкого родства с собственной супругой. Добрая женщина, напротив, старалась, как могла, успокоить его совесть. Но её старания были напрасны.
— Ах, любимый супруг! — говорила она. — Если вы не имеете никакого сострадания к вашей несчастной жене, то сжальтесь хоть над невинным залогом вашей умершей любви, который я ношу под сердцем. Если бы сейчас я могла дать его вам в руки, может, тогда вас тронул бы вид невинного малютки, и вы вернули бы мне своё сердце.
Поток горьких, солёных слёз хлынул вслед за этими словами, но медное сердце жестокосердого человека не чувствовало и малейшей доли страданий супруги. Он поспешил покинуть её, вскочил на коня и поехал к архиепископу в Мехелен, где за большие деньги выкупил разводное письмо, после чего сослал верную добрую жену в монастырь, где тоска и печаль совсем иссушили её. В назначенный час у неё родилась дочка. Мать ласкала её, прижимала к груди и орошала горючими слезами. Но ангел смерти уже стоял у изголовья несчастной женщины и скоро закрыл её глаза. Так что не долго довелось ей любоваться на своё прелестное дитя.
Вскоре после этого за девочкой приехал граф. Он поручил её заботам гувернантки в одном из принадлежавших ему замков, дал в услужение слуг и придворных карликов, а сам как следует снарядился и отправился в путь, ибо теперь все его устремления и помыслы были направлены на то, чтобы добиться руки красавицы Рихильды.
В приподнятом настроении Гомбальд прибыл ко двору графини и, опьянённый восторгом, бросился к её ногам, а она, увидев перед собой красивейшего мужчину Брабанта, по которому так долго тосковало её сердце, почувствовала невыразимую радость и тут же поклялась рыцарю в вечной любви и верности. Отныне её дворец превратился в Иду и Пафос[27], как будто сама богиня Цитера[28] избрала его местом своего пребывания. В сладостном упоении и изысканных забавах, как светлые утренние грёзы, протекали дни и годы счастливой пары. И Гомбальд, и Рихильда часто уверяли друг друга, что и в преддверии рая они не были бы так счастливы, как здесь, на земле. У них не оставалось других желаний, кроме одного, — чтобы их взаимное счастье длилось вечно. Однако влюблённые были не слишком сильны в философии, а потому никому из них не могло прийти в голову, что беспрестанное наслаждение удовольствием убивает это удовольствие, и что такая приправа к жизни в слишком больших дозах отбивает к ней вкус и похищает всю её прелесть.
Незаметно притупился интерес к прежним радостям. Изысканные забавы и развлечения стали казаться однообразными и пошлыми. Рихильда, в силу своего переменчивого характера, первая почувствовала это. Она стала капризной, властной, холодной, а иногда и ревнивой. И супруг уже не испытывал прежнего душевного равновесия. На него напала хандра; любовный взгляд в его глазах погас, и совесть, с которой раньше он позволял себе лицемерно шутить, взялась за него всерьёз. Граф Гомбальд сознавал, что это он погубил первую жену, и в его душе зрело раскаяние. Всё чаще с грустью и теплотой вспоминал он о ней, а народная мудрость гласит: «Никогда не бывает счастья во втором браке, если супруги слишком часто вспоминают о первом». С Рихильдой то и дело стали возникать споры, и Гомбальд уже не раз говорил ей прямо в лицо, что она — причина всех его несчастий. Однажды, после очередной ссоры, граф сказал:
— Мы не можем больше жить вместе. Совесть заставляет меня искупить мою вину. Я хочу совершить паломничество к Святому Гробу в Иерусалим, — может быть там мне снова удастся обрести душевный покой.
Как сказал, так и сделал. Рихильда противилась этому, но больше для виду. Гомбальд собрался в путь, написал завещание, прохладно простился с женой и уехал. Не прошло и года, как в Брабант пришло известие, что граф умер в Сирии от чёрной чумы, так и не успев получить утешения у Святого Гроба и искупить свои грехи.
Графиня встретила это известие с полным равнодушием. Вместе с тем, внешне, она соблюдала все правила приличия: причитала, плакала, укуталась, как предписывает этикет, в грубую фланель и флёр, приказала воздвигнуть умершему супругу великолепный надгробный памятник, изваять на нём плачущих ангелов с погашенными факелами и установить возле него кувшины для слёз.
Молодые вдовы, как давным-давно заметил один проницательный наблюдатель, подобны сырому полену, которое с одного конца горит, а с другого сочится вода. Сердце графини Рихильды не могло долго оставаться незанятым. Траур так подчёркивал её красоту, что рыцари снова стали искать встречи с прекрасной вдовой. Многие приезжали к её двору попытать счастья и завладеть богатой добычей. Среди обожателей и поклонников были и придворные льстецы, превозносившие красоту графини и слагавшие в честь неё оды. Всё это необычайно нравилось тщеславной женщине. Тем не менее, ей захотелось ещё раз убедиться, что за пятнадцать лет палец времени не стёр её прелестей, и она снова обратилась к своему правдивому другу — магическому зеркалу — со своим обычным вопросом.
Трепет и ужас охватил её, когда, отдёрнув шёлковую занавеску, она увидела в зеркале образ незнакомой девушки, — прекрасной, как Грация, и кроткой как ангел. Но этот портрет ни одной черточкой не напоминал её собственный. Трудно сказать, было ли здесь расхождение между вопросом и ответом. Графиня хотела узнать, удерживает ли она до сих пор «Приз красоты» среди женщин своей провинции, исключая юных, ещё только расцветающих девушек, а зеркало, вероятно, включило в конкурс всех представительниц женского пола, населяющих графство. Как бы то ни было, этот неожиданный ответ привёл прекрасную вдову в ярость, и зеркало едва не поплатилось за свою бестактность. Впрочем, графиню можно было простить. Для женщины, не наделённой другими достоинствами, кроме красоты, нет большего оскорбления, чем признание искреннего друга на туалетном столике её невозвратимой утраты.
Рихильду обуяла смертельная ненависть к невинной красавице. Она запечатлела в памяти миловидное лицо мадонны и энергично принялась доискиваться кому оно принадлежит. Ей не стоило большого труда очень скоро узнать, что ни кто-нибудь, а её собственная падчерица Бланка — это «Чучело», как она её называла, выиграла желанный приз. Тотчас же сатана стал нашептывать графине, что это благородное растение, которое могло бы служить украшением сада Эдема, надо уничтожить. Жестокая женщина призвала придворного врача Самбула, отсчитала ему в руку пятьдесят золотых и, протянув сладкое гранатовое яблоко, сказала:
