проживания в СССР, то Толстой мог позаботиться и об этом. Членам семьи писателя было не привыкать к тому, что в их шумном доме постоянно кто-то обитал: дети любвеобильного Толстого от всех браков (вот и упомянутая в письме Марьяна – его дочь от Софьи Дымшиц), какие-то дальние родственники, бесчисленные тетушки… Роскошный барский дом рабоче-крестьянского «графа» в Детском Селе всегда отличался открытостью и хлебосольством. Здесь было много всяческой прислуги и даже, по дворянскому обычаю, лакей. Так почему бы не появиться там и еще одной девушке со странным именем Гаяна?
Пасынок Толстого Федор Волькенштейн вспоминал:
Мы приехали на машине в Ленинградский порт встречать возвращающегося из Франции отчима. Мы увидели его, машущего нам рукой с верхней палубы. Он спускался по трапу, сопровождаемый носильщиком, нагруженным черными заграничными чемоданами. С ним рядом шла тоненькая девушка, пугливо озирающаяся вокруг. Взяв ее за руку, отчим сказал:
– Вот я вам привез подарок. Ты помнишь, Туся, Лизу Кузьмину-Караваеву? Это ее дочь Гаяна. Она коммунистка и хочет жить в Советском Союзе. Гаяна пока будет жить у нас…
Гаяна стала жить у нас, постепенно свыкаясь с новой обстановкой и новыми людьми. Спустя некоторое время она поступила на Путиловский завод, чтобы получить, как говорил отчим, «рабочую закалку», а затем поступить в вуз. Она вставала в пять часов утра, возвращалась домой измученная. Часто по вечерам она подолгу молча сидела на ступеньках нашей террасы. Как на заводе, так и у нас в семье мало кому до нее было дело.
Место работы Гаяны Федор Волькенштейн запамятовал: она работала в Ленинграде на макаронной фабрике не то электриком, не то на должности электрика.
Молчаливость и замкнутость этой девушки, упоминаемые пасынком писателя, по- видимому, объяснялись тем, что она оказалась в совершенно чуждой ей обстановке – не такой, о которой мечталось в далеком Париже. Сыновья Толстого, Никита и Дмитрий, вспоминали Гаяну как милую, чистосердечную, приветливую и веселую девушку, в то же время очень наивную. В доме Толстого то и дело проводились всевозможные розыгрыши, и такая простушка, как Гаяна, оказалась здесь как нельзя кстати. «Ее можно было легко ловить на любой крючок», – откровенно признавался Никита Толстой.
Похоже, таким же образом рассуждали не только члены семьи Толстого. Однажды вечером вскоре после приезда в Детское Село Гаяну вызвали на улицу. Неизвестный человек сообщил ей «по секрету», что местные троцкисты хотят установить связь со своими единомышленниками на Западе. Не могла бы она им поспособствовать? Гаяна, вернувшись домой, чистосердечно рассказала обо всем Толстому. Писатель посоветовал ей обратиться… к сотруднику НКВД, жившему в их же доме. Гаяна послушно последовала его совету. Этим, к счастью, дело и закончилось. Возможно, это была проверка или провокация, организованная самой же службой НКВД.
В Ленинграде Гаяна попыталась разыскать своих родных. Но известный математик Б. Н. Делоне сразу же отрекся от племянницы, видимо решив, что более близкое знакомство с такой «заграничной» родственницей может быть небезопасным. А что же Гаяна? Девушка не унывала: она была уверена, что все-таки нашла свое место в жизни как активный строитель социализма!
В конце октября 1935 года Толстой оформил развод с Натальей Крандиевской и женился на своей секретарше Людмиле Баршевой. Крандиевская с младшим сыном Дмитрием покинула Детское Село, и Гаяна осталась в доме одна. Когда в декабре 1935-го, после двухмесячного отдыха в Кисловодске, сюда вернулись молодожены, Гаяны там уже не было: она уехала в Москву. Толстые тоже вскоре перебрались в столицу, но с Гаяной больше не встречались. «Долгое время нам о ней ничего не было известно, а еще много времени спустя мы узнали, что она умерла от тифа. Как звали ее мужа и чем они занимались в Москве, я не знаю…» – поясняла Людмила Баршева.
Впрочем, не будем забегать вперед. В Москве Гаяна поступила на службу в проектную контору и вышла замуж за Г. Мелия, своего давнего знакомца еще по Парижу. Она отправляла своим родным письма, полные оптимизма, а в апреле 1936 года по телефону поздравила их с Пасхой.
Хочется привести одно из ее писем полностью. Прочитав его, можно многое узнать о мыслях, воззрениях на жизнь и характере самой Гаяны, о том, что ее окружало и что волновало.
23-го сент. 1935
Дорогие мои!
Вообще я больше ничего не понимаю, все мутно и как-то странно, чтобы не сказать, что забавно выше всякой меры. Всю жизнь, кажется, я была математиком, и кроме этого меня мало что интересовало. Теперь я уже перестала понимать и себя. Я вам писала, что ради шутки начала писать какую-то белиберду, но оказалось, что эта белиберда уже не настолько белиберда; и даже до такой степени, что я теперь печатаюсь в одном из самых серьезных литературных журналов, не говоря уже о газетных подвалах.
Вам это покажется странным, как я с моей орфографией, с моим знанием языка на это пошла. Но не забывайте, что у меня есть друг, [9] совершенно очаровательная личность, он мне помогает, редактирует, а после этого обыкновенно мы с ним долго-долго беседуем на литературные темы. Вот уже несколько раз мы говорили только о Льве Толстом: теперь скоро будет его юбилей, – и готовятся работы о нем. Одну из них взял мой друг Старчаков, и мы с ним выясняли, откуда симпатичный Лев Николаевич брал свое учение, кто был его учителем и т. д. У нас остался с ним только один невыясненный вопрос, который при всем желании не смогли открыть: это зачем старик ездил в Оптину пустынь. Конечно, мне было странно, что на него влиял Энри Жорж, если принять во внимание, как этого экономиста характеризовал Маркс. Я страшно довольна нашей дружбой с ним, так как это мне дает не только очень ясные понятия о литературе, но также и общеобразовательные. При этом он старый коммунист, и я в сопровождении с ним расту партийно многим больше, чем на заводе или же даже при чтении книг. Перед праздниками у нас будут раздавать награды и как ударнице-стахановке мне, кажется, будет преподнесено полное собрание сочинений Сталина. Я так довольна, что мне трудно описать. Сейчас вот уже две недели как я сижу дома, хожу в театры, концерты и вообще ничего не делаю, кроме писания, так как я поранилась на заводе, разрезала довольно сильно палец. Наталья Васильевна [10] страшно испугалась, и поэтому были подняты все знаменитости города, чтобы смотреть мой палец и лечить его, когда ничего в общем нету… Самый печальный факт в моей биографии, если это можно назвать моей, – это то, что Алеша разошелся с Натальей Васильевной, и это были совершенно феноменальные драмы, в которых я себя очень глупо чувствовала. Алеша еще не вернулся из Чехии, а когда вернется, ходят слухи, что мы с ним переедем в Москву. А там не знаю.
Вообще в всеобщем представлении, что приехала дочь поэтессы Кузьминой-Караваевой, развела Алешу, и они поженятся в ближайшем будущем и уедут в Москву. Это совершенно достоверно говорят все до такой степени, что я не знаю, как мне отбояриваться от всяких обедов, вечеров и т. д.
Я хотела вам послать мои карточки, но, к сожалению, не могу никак их проявить, пока мой палец не заживет. Всегда со мной происходят какие-то феноменальные истории. Так и тут, как и везде, не могу же я быть нормальным человеком, и вот того и гляди я стану моряком. Другими словами – матросом, а там чего доброго и штурманом. Буду ездить по всему свету на «Смольном» или на «Дзержинском» и стану морским волком. А может, буду знаменитой писательницей. Если, конечно, до того времени не кинусь в политику. Мне уже не раз тут говорили, что при некотором желании я смогу, т. к. у меня есть нюх на международные темы, и что я могу стать хорошим бойцом, какой нужен нашему СССР.
Мама, кажется, Алеша тебе не соврал, когда говорил обо мне!!! Пока сижу в Детском Селе, но может, поеду с Алешей на юг в Крым, Кавказ. Как я этого хочу. Сначала получала изредка письма от Жоржа, теперь он, кажется, совсем рассердился на меня за то, что запереть на ключ не может и даже не знает, к кому ревновать. Написал, что между нами все кончено. Ну и тем лучше, а то матрос с мужем – это странно. Вдруг вспомнила, что забыла подразниться немного. Это в огород Насти. Скажите ей, что скоро я смогу ее заткнуть по всем интересующим ее вопросам. Я не говорю о медицине, зачем. Какие у меня книги. Мне жаль, мама, что ты их не можешь почитать и поучить, а это тебе было бы интересно; поэтому, чтоб не пропадало [время], я занялась этим делом.
Мама, у тебя есть моих 100 франков. Не могла ли бы ты спросить у Константина Вас. Мочульского, какие за последние месяцы вышли хорошие книги, и прислать их мне. Ты знаешь мой вкус. Если вышел Жид или что-нибудь в этом роде, пусть К. В. постарается для меня. В мою же очередь, я могу тебе послать кое-что, если это тебя интересует. О, если бы у меня были деньги, какая бы у меня была Библиотека. Тут такие букинисты, что Париж им в подметки не годится. Чрезвычайно весело находить то тут, то там рисунки небезызвестной вам личности. [11] Конечно, мама, ты, наверно, их не помнишь, а мне приятно их видеть, даже и на чужих стенах. Ну вот, кажется, и все мои новости. Кроме всего прочего, жива и здорова; хорошо, очень хорошо себя чувствую и довольна жизнью. Мне хочется перед тем, как кончить письмо, пуститься в лирику или просто развести романтизм.
Сейчас уже глубокая осень, и, наверно, на днях пойдет снег. Я его жду с таким нетерпением. Уже 2 градуса только, и по вечерам
