подчеркивал:
Мать Мария могла производить впечатление большой оптимистки, упоенной жизнью и полной надежд на будущее. Но это была обманчивая внешность. Когда вышел сборник ее стихов… кстати, очень интересный, то в стихах обнаружилась ее внутренняя жизнь, обнаружилось, что она совсем не такая оптимистка. В ней было что-то трагическое, предчувствие своего трагического конца…
Действительно: с потерей дочери и до начала войны православная поэтесса все чаще говорила в своих стихах о смерти. Нарисованная в них картина собственной гибели, исчезновения от огня, поражает удивительным прозрением: как будто недели и часы, которые она еще проведет в страшном лагере Равенсбрюк, были ею уже заранее описаны:
Господи, на этой вот постели, —
(Не другую ж, в самом деле, ждать), —
Пролежу предсмертные недели,
Медленно я буду умирать…
В другом стихотворении, написанном матерью Марией в 1938 году, также говорится о грядущей гибели в огне:
От хвороста тянет дымок,
Огонь показался у ног
И громче напев погребальный.
И мгла не мертва, не пуста,
И в ней начертанье креста —
Конец мой! Конец огнепальный!
Известно, что еще в пятилетнем возрасте Лиза Пиленко (в будущем мать Мария) как-то сказала родителям:
– Меня ждут мучения и смерть в огне…
По свидетельствам окружающих, мать Мария вообще была наделена редким даром предвидения. Ее друг и соратник Б. П. Плюханов писал про нее:
Она умела с поразительной проницательностью определить характер человека, даже предсказывала его будущее. Держа собеседника за руку, она вглядывалась в его глаза, и ее определения были искусством психолога, а не опытного хироманта.
Этот особый дар матери Марии получит дальнейшее развитие в те месяцы, которые она проведет в лагере, в Равенсбрюке…
Глава 13 Православное дело
В последний день не плачь и не кричи:
Он все равно придет неотвратимо.
Я отдала души моей ключи
Случайно проходившим мимо.
Я рассказала, как найти мой клад,
Открыла все незримые приметы;
И каждый мне сказал, что он мой брат,
И всем дала я верности обеты.
Мать Мария (Е. Кузьмина-Караваева)
Оказавшись волею судьбы за границей, мать Мария искала именно тех путей в монашестве, которые оказались невозможными в России, особенно после революции. Ей казалось, что та свобода, которую получило русское православие в эмиграции, дает огромные возможности.
– Наша церковь никогда так не была свободна, – говорила она К. В. Мочульскому, – такая свобода, что голова кружится. Наша миссия – показать, что свободная церковь может творить чудеса. И если мы принесем в Россию наш новый дух – свободный, творческий, дерзновенный, – наша миссия будет исполнена. Иначе мы погибнем бесславно.
В 1940 году, еще до начала войны, матушка мечтала вернуться на родину:
– При первой возможности поеду в Россию, куда-нибудь на Волгу или в Сибирь. В Москве мне нужно пробыть только один день, пойти на кладбище, на могилу Гаяны. А потом где-нибудь в Сибири буду странствовать, миссионерствовать среди простых русских людей.
Можно только удивляться той неосведомленности и наивности, с которой мать Мария говорила и грезила о своем миссионерстве в тогдашнем СССР – поражаются сегодняшние исследователи ее жизни. Ни о свободной церкви, ни о странствиях по дорогам в Стране Советов не могло быть и речи! Как и многие, русская монахиня закончила бы свой недолгий путь в ГУЛАГе.
Эти рассуждения бесспорны, пожалуй, лишь в одном: возвращаться в советскую Россию таким личностям, как мать Мария, действительно было очень опасно. Что касается всего остального… Матушка была прекрасно осведомлена обо всем, что творилось на ее родине, кто и как именно правил Россией. Это хорошо понимаешь, когда читаешь ее статьи. Например, эту, под названием «Есть ли в поле жив человек», опубликованную ею под фамилией Е. Скобцова в еженедельнике «Дни» под редакцией А. Ф. Керенского (Париж). Речь здесь идет о духовности советской молодежи.
В самом деле – очень трудно допустить, чтобы страна Достоевского и Блока, страна самой крылатой и огненной мечты, вдруг вся, без исключения, снизилась до бухаринского миропонимания. За коростой официальных отчетов и официальных исповеданий, под прессом советской цензуры должно быть какое-то живое, подлинно революционное ядро молодежи – пусть меньшинство ее, – до которой доходят иные голоса…
Был краткий период, когда каждая мысль сверялась с «заветами Ильича». Непогрешимый коран давил правоверных.
Ну, а жизнь-то шла? А запросы пытливого человеческого ума не могли быть удовлетворены этими заветами? Как вогнать свободную мысль в рамки корана? Да еще какого? Плоского и поверхностного ленинского корана?…
И эти чисто теоретические рассуждения находят подтверждение при чтении советских книг.
Правда, опыты большевиков и плоские бухаринские толкования плоской ленинской мысли наводнили Россию непроглядной скукой, которой переполнена каждая строчка, доходящая к нам оттуда. Скучный быт, новое и торжествующее мещанство, всем надоевшие слова, обескровленные, лишенные всякого смысла и силы.
И зачастую молодежь обращается к «старшим товарищам» – Бухариным, Смидовичам. Как строить жизнь? Как применить свои силы? Где искать правду?…
И в ответ «старшие товарищи» тоскливо бубнят: нет малых дел, занимайтесь физкультурой, чистите зубы, обтирайтесь ежедневно до пояса холодной водой. Бедные «старшие товарищи»! Загнал их Ильич в безвыходный тупик, обескровил их своими скучными заповедями.
Каким превосходным публицистом была матушка Мария, как точна, проста ее речь, каким прекрасным русским языком написаны ее статьи! О содержании их говорить не приходится (хочется лишь отметить ее презрительное отношение к Н. Бухарину, которому русская монахиня наверняка знала настоящую цену. Тому самому Бухарину, чье имя было поднято на такую недосягаемую высоту в годы перестройки, причем без всякой «неосведомленности и наивности» тех, кто занимался его возвеличиванием).
Мать Мария действительно была в курсе тех дел, что творились на ее Родине. Она писала, что в СССР идет полное «отрицание человеческой личности, удушение свободы, культ силы, преклонение перед вождем, единое, обязательное для всех миросозерцание, борьба со всякими отклонениями от генеральной линии партии».
Что же касается ГУЛАГа, то и заключением в лагерь ее было не испугать. Об этом свидетельствует одно из ее стихотворений, написанных в 1937 году:
В любые кандалы пусть закуют,
Лишь был бы лик Твой ясен и раскован.
И Соловки приму я, как приют,
В котором Ангелы всегда поют, —
Мне каждый край Тобою обетован.
Чтоб только в человеческих руках
Твоя любовь живая не черствела,
Чтоб Твой огонь не вызвал рабий страх,
Чтоб в наших нищих и слепых сердцах
Всегда пылающая кровь горела.
Вторая мировая война, начавшаяся в 1939 году нападением Германии на Польшу, в 1940-м докатилась и до Франции.
События развивались быстрее, чем все ожидали: 14 июня 1940 года началась оккупация Парижа немецко- фашистскими войсками. Так русская монахиня оказалась в городе, занятом нацистами.
Незадолго до оккупации Американский еврейский рабочий комитет подготовил список лиц, которым, по мнению комитета, необходимы визы для выезда в США. В список этот, в том числе, попали Георгий Федотов, Николай Бердяев и мать Мария. Все, кроме Федотова, остались во Франции…
Остался здесь и митрополит Евлогий, хотя ближайшее окружение и уговаривало его уехать; даже автомобиль стоял перед его домом, чтобы быстрее двинуться в путь. Владыка вспоминал войну 1914 года, когда он, архиепископ Волынский и священно-архимандрит Почаевской лавры, видя наступление немцев, благословил некоторых монахов на отъезд. Остаться, когда тебе грозит опасность, – уже подвиг, рассуждал владыка, а приказать совершить его невозможно… Вот и на этот раз митрополит старался не мешать священникам, которые уезжали при приближении нацистов. Но с особенным теплым чувством относился он к тем, кто мужественно остался на своем месте. И, конечно, поддерживал их собственным самоотверженным бесстрашием.
Мучимый болезнями, пришедшими с возрастом, и нарастающей глухотой, он терпеливо объяснял людям:
– И сам остался, и распоряжение священникам дал – приходов не покидать. Нельзя храмов бросать и прихожан, которым деваться некуда… За мной приезжал граф Коковцов, увезти меня хотел. Но как паству покидать? Как всех вас оставить?
Риск в таком поведении, несомненно, был: митрополит не скрывал своих патриотических настроений относительно России. К нему не раз подсылались провокаторы всех мастей. Его беспокоили и французские власти, и немцы (похоже, что за владыкой следило гестапо), но судьба его хранила.
Могла ли поступить иначе и матушка Мария,
