я сижу часами у камина и смотрю, как горят дрова. На улице воздух такой прозрачный, такой вкусный; немного пощипывает в носу и так хорошо пахнет. Листья все опали, и в парке как-то совершенно волшебно. Через голые деревья виднеются старые постройки, еще времен Екатерины Второй. Озеро такое чудное, что кажется, таким оно может быть только на картинке. Последние цветы доцветают, воздух особый, и звуки уже совсем какие-то своеобразные.
Теперь только я поняла, почему мама любила бродить по Ленинграду. Я это так хорошо понимаю, что сама брожу часами, и когда уже от усталости ноги не идут, мне все же еще хочется ходить и ходить. Я совершенно влюбилась в этот город, и мне кажется, что на свете ничего не может быть лучше.
Была на премьере в Мариинском театре; мне очень понравился балет «Бахчисарайский фонтан», и Галя Уланова была бесподобна. Была и в Филармонии и в Александринке – все мне тут нравится и всем я довольна, но поверьте, что я от этого не забываю вас и часто думаю о вас и крепко люблю.
Крепко целую вас всех и очень-очень люблю.
Гаяна
К сожалению, она так и не стала ни морским волком, ни знаменитой писательницей. Не прошло и года после этого письма, как Гаяна скоропостижно скончалась. Согласно укоренившейся версии, причиной смерти был тиф. Сомнение по этому поводу позже высказала Анна Ахматова: ведь от тифа быстро не умирают, тем более что никаких вспышек этого заболевания в Москве тогда не наблюдалось. Похоже, в гибели Гаяны Анна Андреевна серьезно подозревала НКВД. Правда, это подозрение не совсем увязывается не только с последними письмами Гаяны, но и с письмом ее мужа в Париж. Он сообщал матери Марии, что сам похоронил жену и поставил крест на ее могиле.
Как бы то ни было, смерть Гаяны в России и по сей день кажется довольно загадочной. Нина Берберова, к примеру, в своем документальном романе «Железная женщина» уверяла, что дочь Кузьминой-Караваевой погибла после неудачного аборта, скорее всего подпольного (как раз с 27 июня 1936 года аборты в СССР были запрещены). Все может быть… В любом случае, опереться Гаяне здесь было не на кого. Почему она, будучи замужем, не захотела иметь ребенка и решилась на аборт (если это действительно правда), неизвестно.
Пасынка Алексея Толстого Федора Волькенштейна до конца жизни мучили мысли о судьбе Гаяны:
…совершенно безответственное поведение отчима, который неизвестно для чего привез Гаяну из-за границы, а затем, занятый своими личными делами, бросил ее на произвол судьбы. Все жили своими жизнями. Алексей Николаевич вырвал Гаяну из ее какой бы то ни было жизни, а затем бросил! Судьба Гаяны тяжелым камнем лежит и на моем сердце.
Весть о смерти Гаяны дошла до Парижа только через месяц. Мать Мария была сражена горем. «Я никогда не забуду той мучительной минуты, когда я принес ей весть о смерти Гаяны, – писал отец Лев (Жилле). – Без единого слова она кинулась бегом на улицу. Я боялся, что она намеревается броситься в Сену».
Она вернулась только к вечеру, «удивительно умиротворенная».
Бедная мать, потерявшая еще одно дитя, не могла ни присутствовать на похоронах, ни хотя бы посещать могилу. (Во второй половине сентября 1936 года мать Мария получила письмо от мужа Гаяны, Георгия Мелия, о кончине ее дочери и похоронах. Была в письме и схема расположения могилы на Преображенском кладбище.) В далеком Париже можно было только совершить парастас (заупокойную всенощную), который матушка провела в сосредоточенной молитве, склонившись в земном поклоне. Присутствующие отметили ее особый духовный подъем, исполненный спокойствия: ни бурных слез, ни рыданий не было.
С окружающими она мало делилась своими переживаниями после смерти дочерей. Внешне мать Мария по-прежнему держалась с людьми непринужденно; веселая, немного лукавая улыбка часто озаряла ее полное, румяное лицо и оживляла темно-карие глаза. Она охотно общалась с людьми, и в этом общении производила впечатление полной открытости и прямоты. Только тот, кто узнавал русскую монахиню поближе, мог убедиться в том, что она хранила на дне души многие мысли и переживания и редко их обнаруживала. Среди самых сокровенных переживаний были те, которые касались Гаяны.
Не слепи меня, Боже, светом,
Не терзай меня, Боже, страданьем.
Прикоснулась я этим летом
К тайникам Твоего мирозданья.
Средь зеленых, дождливых мест
Вдруг с небес уронил Ты крест.
Поднимаю Твоею же силой
И кричу через силу: Осанна.
Есть бескрестная в мире могила,
Над могилою надпись: Гаяна.
Под землей моя милая дочь,
Над землей осиянная ночь.
Тяжелы Твои светлые длани,
Твою правду с трудом понимаю.
Крылья дай отошедшей Гаяне,
Чтоб лететь ей к небесному раю.
Мне же дай мое сердце смирять,
Чтоб Тебя и весь мир Твой принять.
К. В. Мочульский, как никто другой знавший в те годы мать Марию, передавал ее слова после смерти дочери:
– Очень было тяжело. Черная ночь. Предельное духовное одиночество… Бессонными ночами я ее видела и с ней говорила… все было темно вокруг, и только где-то вдали маленькая светлая точка. Теперь я знаю, что такое смерть.
Мать Мария выдержала и этот удар судьбы. Встреча ее с Алексеем Толстым в Париже летом 1935 года оказалась последней… Правда, она вспоминала о нем летом 1936-го не только в связи с потерей Гаяны: русская литература отмечала 15-летие со дня смерти Александра Блока. Мать Мария решила выступить в печати со своими воспоминаниями о поэте. Это очень удивило многих из ее знакомых. По этому поводу критик Ф. А. Степун писал: «…Напечатала, к смущению многих духовных лиц, воспоминания о своих встречах с Блоком».
Но удивляться мог только тот, кто мало знал эту женщину – и в прошлой жизни, и в нынешней, монашеской.
Только ли о Блоке рассказали читателю эти воспоминания? Они были прежде всего – о России, о том, что происходило с ней, ее интеллигенцией и ее народом.
Мы не жили, МЫ созерцали все самое утонченное, что было в жизни, МЫ не боялись никаких слов, МЫ были в области духа циничны и нецеломудренны, а в жизни вялы и бездейственны. В известном смысле МЫ были, конечно, революция до революции – так глубоко, беспощадно и гибельно перекапывалась почва старой традиции, такие смелые мосты перебрасывались в будущее. И вместе с тем эта глубина и смелость сочетались с неизбежным тлением, с духом умирания, призрачности, эфемерности. МЫ были последним актом трагедии – разрыва народа и интеллигенции. За нами простиралась всероссийская снежная пустыня, скованная страна, не знающая ни наших восторгов, ни наших мук, не заражающая нас своими восторгами и муками.
Это исповедь человека неравнодушного и глубоко любящего. Хотя о самом главном в ее жизни того периода, всепоглощающем чувстве к Блоку, нет ни единого слова… И все же эти воспоминания излучают любовь, которую невозможно скрыть. Да и пыталась ли это сделать русская монахиня, для которой великий поэт Александр Блок абсолютно неотделим от его и ее Родины? «Россия, ее Блок, последние сроки – и надо всем ХРИСТОС, единый, искупающий все…»
Именно из откровенных и вместе с тем сдержанных воспоминаний матери Марии узнаем мы историю ее сложных отношений с поэтом.
Вскоре ОН заперся у себя.
Это с ним часто бывало.
Не снимал телефонную трубку, писем не читал, никого к себе не принимал.
Бродил только по окраинам.
Некоторые говорили – пьет.
Но мне казалось, что не пьет, а просто молчит, тоскует и ждет неизбежности. Было мучительно знать, что вот сейчас он у себя взаперти – и ничем помочь нельзя…
Вся дальнейшая зима прошла в мыслях о его пути, в предвидении чего-то гибельного и страшного, к чему он шел. Да и не только он, – все уже смешивалось в общем вихре. Казалось, что стоит голосу какому-нибудь крикнуть, – и России настанет конец…
В 1937-м в берлинском издательстве вышел новый сборник стихов под именем матери Марии…
О, Боже, отчего нам так бездомно?
Зачем так много нищих и сирот?
Зачем блуждает Твой святой народ
В пустыне мира, вечной и огромной?
«Твой святой народ» – то есть русские. Именно их мать Мария считала «богоизбранным» народом, и в своем поэтическом обращении к Господу всегда подчеркивала это. Впрочем, в своих взглядах она была не одинока, ведь о мессианстве и богоизбранности русского народа говорили многие писатели и философы: Ф. Достоевский, Д. Мережковский, Вл. Соловьев…
На праздник всех народов и племен
Ты тоже, мой народ богоизбранный,
Придешь, как шел, нищ и с котомкой странной,
Еще не свят, еще не искуплен…
Были здесь и пронзительные строки, посвященные проводам дочери и ее кончине:
Сила мне дается непосильная,
Не было б ее – давно упала бы,
Тело я на камнях распластала бы,
Плакала б, чтобы Услышал жалобы,
Чтоб слезой прожглась земля могильная.
В своих воспоминаниях о матери Марии, написанных к двадцатой годовщине ее кончины, Николай Бердяев
