Ни Дикуну, ни двоюродному брату участника бунта в тот момент не было известно, что Иван Самарский, как и еще несколько домовых казаков, попал в первый список самых видных мятежников, лишь потом из него был исключен и временно оставлен в покое.
— Да, кстати, — спросил Федор своего собеседника, — кто у вас куренной атаман и почему мы его не видели?
Прокофий Самарский громко рассмеялся:
— Андрей Дахновский. Он перетрусил и побоялся близко подойти к делегации. Где?то в огороде прячется.
— Чистеньким хочет выглядеть перед войсковой старшиной, — вступил в разговор Осип Шмалько. — В паны метит. Ему нет дела до сиромы.
Куренное товарищество и без атамана обеспечило отличный прием и проводы честных воителей за лучшую казацкую долю. Рано утром, с восходом солнца, делегатские подводы тронулись в путь по дороге на Ростов, ку- щевцы провожали их далеко за околицу.
— Счастливого пути, — неслись вслед горячие пожелания. — Добра и удачи вашему делу.
Как бы не так! У того дела поперек встала войсковая старшина. С 22 июля мытарила она казаков, изобретала все способы, чтобы обвинить их в измене воинскому долгу, подрыве устоев государственной власти. И в настоящий момент предпринимала отчаянные усилия, дабы выгородить себя, обелить свои злоупотребления и преступления, во всех непорядках обвинить ни в чем не повинных людей. С этой целью сразу за делегацией, спустя четыре дня, только другой дорогой, из Екатеринодара помчался экипаж атамана Котляревского. Его отъезд из войскового города по времени примерно совпал с отбытием делегации из Кущевской.
— Вперед, поскорее, — нервозно понукал атаман кучера, у которого и без того резвые лошади почти все время шли рысью. — Я должен обогнать бунтовщиков и первым явиться в Санкт — Петербург.
Он не стеснялся в выражениях и делегацию именовал не иначе, как сборищем смутьянов и осквернителей казацкой чести. Задуматься бы старцу, кто в действительности уронил эту честь, да не мог он этого сделать, на разных полюсах пролегли интересы старшин — богатеев и голи перекатной — казацкой сиромы… Он же принадлежал к привилегированному сословию, большим паном был.
…Менялись города и селения, трактовые и проселочные дороги, оставались позади мосты и гати через реки и болота, а впереди все еще нескончаемо тянулся бескрайний русский пейзаж. Дивились казаки новым просторам, не однажды промеж себя высказывались, сколь необъят
на Россия от Тихого океана до Балтики и Черноморья, какие у нее огромные людские и военные силы. И другой заходил разговор, без свидетелей, сопровождающих офицеров. Как живет народ?
Где?то за Рязанью в одном селе остановились. Почти все избы топились по — черному соломой, вечерами для освещения семьи лучины жгли. Одежда, обувь — пестрядь да лапти.
— Голимая нищета, — насмотревшись за день на убогое сельское житье, сказал Никита Собокарь. — На помещиков крепостные крестьяне работают, из них все соки выжимают. Я постарше вас, раньше случалось здесь бывать. И тогда, и нынче одинаково. Ничего к лучшему не меняется.
— У нас в Черномории гнет не меньший, — вступил в беседу его земляк — брюховчанин Осип Швидкий. — На рядовом казаке лежат все тяготы, и любая военная опасность достается ему первому.
Кто?то из хлопцев добавил:
— Оттого и все наши курени в запустении, бурьяном заросли.
Дикун подытожил:
— Везде простому человеку несладко. Когда?нибудь люди устроят жизнь по — другому, тогда и бунтовать никому не понадобится.
Не зря сложилась поговорка: у кого что болит, тот о том и говорит. За всю дорогу мало кто из делегатов хоть один раз от души рассмеялся, развеселился. Нет, всех одолевали трудные думы и заботы, но еще больше — неизведанность грядущей судьбы.
На второй месяц добрались до Москвы. Попали под дождь. Сентябрьская грязь, распутица наступила, что в усткрытом поле, что в городе. Выручали казаков новые яловые сапоги, полученные перед отъездом. В них преодолевали любые московские лужи. Вместе с Мигриным поспешили осмотреть Красную площадь, обойти стены Кремля. И хоть пасмурный выдался день, а все же с интересом воспринималась казаками московская суета, многоголосье и многолюдье.
Остановилась их группа у торговых лотков и навесов вблизи Лобного места, напротив собора Василия Блаженного. Казаков поразило величие храма, узорочье его куполов и башенок. — Запоминайте, друзья, эту красоту, — высказал Федор Дикун совет своим единомышленникам. — Она человеком сотворена.
Один из случайных слушателей его слов, московский житель, одетый в длинный чекмень, с треухом на голове, произнес назидательно и строго, показывая на Лобное место:
— Это тоже сотворено человеком.
А затем внушительно добавил:
— Оно как грозное напоминание о московском Болоте, где палачи обезглавили великих бунтарей Стеньку Разина и Емельяна Пугачева.
Дикун и его спутники не стали вступать со старожилом в уточнения и расспросы, про судьбу Стеньки Разина и Емельки Пугачева они ведали и без посторонних подсказок.
Отошли ближе к кремлевской стене, взоры казаков приковал к себе золотой блеск соборных куполов. И вдруг в Кремле, по всей Москве, словно по одному сигналу, растекся звон церковных колоколов. Высокие, низкие и средние его тона сливались в торжественно — печальный гудящий рокот, вызывающий у людей невольный трепет души и тела перед всемогущим Богом и мирозданием, предопределяющими назначение и судьбу всего сущего.
— Сегодня отдание праздника Воздвижения животворящего креста Господня, тому в честь и звон сорока соро- ков посвящен, — объяснил землякам — черноморцам благолепие минуты их самый пожилой и сведущий в религии их собрат, казак куреня Нижестеблиевского Яков Кали- бердин. — Помолимся, ребята, за добрые всходы на ниве нашего трудного посева.
— Помолимся, — послышалось в поддержку сразу несколько голосов.
И обернувшись в сторону самого старого и почетного храма — Успенского собора, черноморцы молча стали осенять себя молитвами, истово крестясь по христианскому обычаю.
В Москве дабы лишний раз подчеркнуть, что он из «благородных», не какой?нибудь безродный и безграмотный мужик, заодно придать себе побольше антуража, Мигрин решил отправиться в театр, побывать среди светской публики. Но поскольку остерегался всяких случайностей и возможных встреч с московским «дном» в вечернее время, он предложил Дикуну и Шмалько сопроводить его в храм Мельпомены. Федор ответил за себя и за Осипа:
— Не сможем, пан писарь, покинуть товарищей. Возьмите кого?нибудь из казаков.
Мигрин назвал двух черноморцев и с ними совершил поход в театр. Пузыревский же порученец ночь прогулял где?то в обществе офицеров, а спустя полмесяца, уже после прибытия в Санкт — Петербург, вообще отстал от делегации, вручая письма своего полковника по назначению и хлопоча по поводу обратной дороги.
Так казаки прощались с Москвой и продвигались дальше, в Санкт — Петербург. Осень лишь начиналась, на деревьях слегка забронзовела листва, крестьяне на помещичьих и своих полях убирали последние делянки картофеля, брюквы, кормовой тыквы, поздней капусты. Глядя, как трудится крепостной люд, черноморцы снова возвращались к сопоставлению своих горестей и тягостей с подневольным положением русских поселян и вывод у них оставался один, его хорошо выразил Федор Дикун:
— Пока есть богатые — неистребима бедность.
Проезжали по тем местам, которые в 1790 году ярко и
гневно описал Александр Радищев в своем «Путешествии из Петербурга в Москву». Серые и низкие облака плотно висели над приземистыми закопченными домишками чухонских селений, сиротливо приткнувшимися к опушкам темных лесов. Почти на каждой версте встречались болота с неподвижной свинцовой водой. Удручающий этот пейзаж сопровождал казаков до самой столицы, куда на дорогу ушло около двадцати дней.
Переночевав на постоялом дворе, приведя в порядок одежду, обувь и свой внешний вид, делегаты и их сопровождающий войсковой писарь с наступлением приемных часов в правительственных учреждениях
