достоинства труда, через очищение, через органическое, молекулярное переустройство мира труда, а через него всего экономического, промышленного мира. Это то, что мы называем промышленным миром, в противоположность миру интеллектуальному и миру политическому, миру школьному и миру парламентскому; то, что мы называем экономикой; мораль производителей; промышленная мораль; мир производителей; мир экономический; мир рабочий; (органическая, молекулярная) экономическая, промышленная структура; то, что мы называем промышленностью, промышленным режимом; то, что мы называем режимом промышленного производства. Напротив, интеллектуальный мир и мир политический, мир школьный и мир парламентский идут рука об руку. Восстановлением промышленных нравов, очищением промышленного предприятия мы надеялись, мы стремились добиться не больше не меньше, как земного спасения человечества. Над этим будут потешаться только те, кто не хочет видеть, что само христианство — религия вечного спасения — увязло в этой грязи, в грязи дурных экономических, промышленных нравов; что оно само выберется, вырвется оттуда не иначе, как путем экономической, промышленной революции; наконец, что нет лучше устроенного, лучше приспособленного, лучше, так сказать, оснащенного места погибели, нет более удобного орудия погибели, чем современное предприятие.
[
Вся слабость, и, быть может, надо сказать, возрастающая слабость Церкви в современном мире проистекает не из того, как принято считать, что Наука воздвигла против Церкви якобы неопровержимые системы, не из того, что наука открыла, нашла против Религии аргументы, доводы будто бы решающие, но из того, что остаткам христианского мира в социальном смысле глубоко не хватает любви. Вовсе не доводов не хватает тому, что осталось от Христианского мира. А любви. Все эти псевдонаучные доводы, системы, аргументы были бы пустяком, ничего бы не весили, если бы там оставалось на грамм любви. Все эти претензии обернулись бы ничем, если бы народ христианский оставался тем, чем он был, — общением, если бы христианство оставалось тем, чем оно было, — религией сердца. Это одна из причин, по которым современные люди ничего не понимают в христианстве, в истинном, настоящем христианстве, в истинной, настоящей истории христианства, в том, чем был на самом деле народ христианский. (А сколько христиан еще это понимает? Сколько христиан в этом смысле, в этом смысле тоже современные люди?) Когда они искренни, то думают, они искренне думают, что христианство всегда было современным, то есть именно таким, каким они его видят в современном мире, где христианства больше нет, в том смысле, в каком оно было. Так что в современном мире все современно, без исключения, и несомненно наивысшая удача модернизма и современного мира в том, что они во многих отношениях, почти во всех отношениях сделали современными само христианство, Церковь и то, что еще осталось от народа христианского. Подобно тому как при затмении весь мир в тени. Затмение омрачает, кладет тень на все, что происходит в этом поколении людей, в этой эпохе, в этом периоде, в этой зоне, на все, что есть в мире, на все, что находится в этом месте, в этом времени, в этом мире, в этом временном положении, в этом временном мире. Много шумят по поводу некоего интеллектуального модернизма, а он даже не ересь, он вид современной интеллектуальной скудости, осадок, ил, отстойник, дно бадьи, донышко бочки, современное интеллектуальное оскудение великих древних ересей для нужд современных людей. Эта скудость не нанесла бы никакого ущерба, она была бы попросту смехотворна, если бы ей не были приготовлены пути, если бы не было этого великого модернизма сердца, этого серьезного, бесконечно серьезного модернизма любви. Если бы пути ей не были приготовлены модернизмом сердца и любви. Это из-за него Церковь в современном мире, христиане в современном мире больше не народ, которым они были, которым больше не являются вовсе; из-за него в социальном смысле они больше не народ, бесчисленный народ, не племя, бесчисленное; из-за него христианство в социальном смысле больше не религия глубин, не религия народа, не религия всего народа, временного, вечного, не религия, укорененная в самых глубинных временных глубинах, но всего лишь в социальном смысле религия буржуа, религия богатых, некая высшая религия для высших классов общества, нации, жалкая разновидность приличной религии для так называемых приличных людей; следовательно, все, что есть самого поверхностного, самого официального в каком-то смысле, наименее глубокого; наиболее не существующего; все, что есть самым ничтожным, самым жалким образом формального; а с другой стороны и главное — все, что есть наиболее противоположного ее установлению; святости, бедности, самой формальной форме ее установления. Добродетели, букве и духу ее установления. Ее собственного установления. Достаточно обратиться к малейшему тексту Евангелий.
Достаточно обратиться к тому, что все целиком лучше называть Евангелием.
Эта скудость, эта духовная нищета и это земное богатство и есть причина, и есть причина зла. Этот модернизм сердца, этот модернизм любви и есть причина падения, упадка в Церкви, в христианстве, в самом народе христианском, причина вырождения мистики в политику.
[
Так в современном мире, который весь направлен на деньги, где повсюду направленность на деньги, эта направленность на деньги, заражающая даже христианский мир, заставляет их жертвовать своей верой и своими нравами ради поддержания экономического и социального спокойствия в этом мире.
Это и есть модернизм сердца, модернизм любви, модернизм нравов.
Есть два вида богатых: богатые атеисты, которые, будучи богатыми, ничего не смыслят в религии. Поэтому они принялись создавать историю религий, и в том преуспели (а впрочем, им надо отдать должное за то, что они все сделали, чтобы не создавать историю религии). Это они изобрели религиозные науки; и богатые святоши, которые, будучи богатыми, ничего не смыслят в христианстве. Поэтому они его проповедуют.
В современном мире, как я часто писал на страницах этих «Тетрадей», нет никакой власти, не существует, не действует, кроме власти денег, нет никакого различия, не существует, не действует, кроме бездны между богатыми и бедными, и эти два класса, несмотря на видимость, несмотря на весь политический жаргон и громкие слова о солидарности, ничего не знают друг о друге почти небывалым прежде незнанием. Бесконечно иначе, бесконечно больше они не знают и не понимают друг друга. За видимостью парламентского политического жаргона между ними бездна, бездна незнания и непонимания с обеих сторон, бездна отчуждения. Последний крестьянин принадлежал к тому же народу христианскому, что и король. Сегодня нет больше града. Богатый мир и бедный мир живут, или похоже, что живут, как два слоя, два горизонтальных пласта, разделенных пустотой, бездной отчуждения.
Деньги — все, в современном мире они властвуют надо всем до такой степени, так беспредельно, так безусловно, что горизонтальное социальное деление на богатых и бедных стало бесконечно более важным, более резким, более абсолютным, если можно так сказать, чем вертикальное племенное деление на евреев и христиан. Жестокость современного мира к бедным, против бедных, стала такой безусловной, такой страшной, такой безбожной и к тем, и к другим, и против тех, и против других.
[
То, что мы делали, было безумием или святостью, так эти вещи похожи, так потаенно созвучны для человеческой мудрости, для человеческого взгляда. Мы шли, мы были против мудрости, против закона. Против человеческой мудрости, против человеческого закона. Вот что я хочу сказать. Что мы говорили на самом деле? Другие говорили: Народ, целый народ есть огромное скопление интересов, прав, самых законных. Самых священных. Тысячи, миллионы жизней от него зависят, в настоящем, в прошлом, (в
