будущем), тысячи, миллионы, сотни миллионов жизней его составляют, в настоящем, в прошлом, (в будущем), (миллионы памятей), и благодаря игре истории,
[…]
А мы, что говорили мы. Мы говорили, что одна несправедливость, одно преступление, одно беззаконие, особенно если оно официально признано, подтверждено, одно несоблюдение человечности, одно несоблюдение справедливости и права, особенно если оно повсеместно, легально, всенародно, без помех принято, одно преступление разрывает, его достаточно, чтобы разорвать социальный пакт, весь общественный договор, одного вероломства, одного бесчестья достаточно, чтобы погубить честь, обесчестить целый народ. Это пятно гангрены, которое поражает все тело. То, что мы защищаем, — это не только наша честь. Это не только честь всего нашего народа в настоящем, это историческая честь нашего народа, вся историческая честь всего нашего племени, честь наших предков, честь наших детей. Чем больше у нас прошлого, тем больше у нас памяти (и тем больше, как вы говорите, у нас ответственности), и тем больше мы должны ее защищать. Чем больше прошлого у нас позади, тем (как раз) больше мы должны его защищать, беречь его чистоту. Кровь чистой получил и чистой отдаю. Это было корнелевское правило и корнелевская честь и корнелевский порыв, старый корнелевский порыв. Это было христианское правило и христианская честь и христианский порыв. Единственное пятно пятнает всю семью. Оно пятнает и весь народ. Единственная точечка помечает честь всей семьи. Единственная точечка помечает и честь всего народа. Народ не может стоять на одном оскорблении, перенесенном, нанесенном, на одном преступлении, так торжественно, так бесповоротно взятом на себя. Честь народа неделима.
Виктор-Мари, граф Гюго
[
Et homo factus est (и вочеловечился); есть два способа рассматривать эту надпись, это таинственное, вечное внедрение. Вернее, есть два места, с которых его можно рассматривать. Христиане его рассматривают обычно со стороны вечного, с места вечного, отправляясь от вечного, помещаясь в вечном (впрочем, это ведь входит в их обязанности). Это их ремесло. Отсюда они взирают на это вершинное объявление, эту точку сосредоточения, собирания в одной точке всего вечного во всем временном. Такова обычно их точка зрения, их собственная точка, их угол зрения, сторона, с которой они смотрят, и Боже мой, это вполне естественно. Одним словом, они рассматривают эту великую историю, эту единственную историю, этот наивысший случай, эту вершину, этот расцвет, этот пик, это увенчание, эту плотскую надпись, эту временную надпись, эту точку завершения (и всякого начала) прежде всего как историю, которая приключилась с Иисусом. Et homo factus est. Вечность сделалась, вечность стала временем. Вечное сделалось, вечное стало временным. Духовное сделалось, стало плотским. Это (прежде всего) история, которая приключилась с вечностью, с вечным, с духовным, с Иисусом, с Богом. Чтобы иметь противоположное мнение, взгляд с другой стороны, так сказать, контрвзгляд, чтобы видеть эту историю как историю, приключившуюся с землей, которая родила Бога, у нас должно было бы быть противоположное; земные, плотские, временные, язычники (и мистики первого закона, иудеи) должны были бы рассматривать Воплощение со своей стороны. Но они этого не станут делать. И Боже мой, это тоже вполне естественно. И их нельзя за это упрекать. Нельзя им это ставить в вину. В каком-то смысле это не входит в их обязанности. В каком-то смысле это не было их предназначением. Их ремеслом; надо было бы, чтобы они рассматривали Воплощение со своей стороны, со своей точки зрения. Чтобы у нас была другая сторона, противоположная сторона. Чтобы напротив (заодно), это Воплощение, эта точка воплощения пришла, предстала во временном порядке событий как временный цветок и плод, как цветок и плод земли, как завершение, как временное увенчание, как высшее проявление временной плодоносности, так сказать, буквально как необычайное достижение плотской плодоносности, как расцвет, как плотское созревание, как вершину, как богатейшее плодоношение, как естественную оранжерею, как плотское увенчание, как историю (наивысшую, верховную, предельную), приключившуюся с плотью и с землей. Но по ограниченности, по неспособности, быть может, мы не можем требовать от язычников (от иудеев), чтобы они рассматривали, созерцали Воплощение. Это, быть может, не было их естественным предназначением. Это, быть может, не входило в их обязанности. Вот нам и недостает всей противоположной стороны. Если бы нашелся язычник, один-единственный (и иудей, ветхозаветный человек), чтобы рассматривать Воплощение с плотской стороны; с другой стороны; чтобы созерцать, чтобы рассматривать внедрение вечного во временное, духовного в телесное, в плотское, со стороны временного, со стороны телесного, со стороны плотского. Чтобы рассматривать, чтобы созерцать с другой стороны, приходя с другой стороны, размещаясь на другой стороне. Чтобы рассматривать вечность как идущую от века, идя от века, вечность, входящую в век, и заодно, вместе — век, принимающий вечность. Чтобы рассматривать, чтобы созерцать Бога со стороны твари, идя со стороны твари, размещаясь как тварь и на стороне твари, Бога, входящего в тварь, тварь, принимающую (своего) Бога, череду тварей, род Давидов, заканчивающийся Богом как плотским плодом. Воплощение, если взглянуть на него с этой стороны, внедрение, это решающее внедрение предстает также как приятие, как принятие, как погружение Вечного в плоть, как завершение плотской череды, как увенчание плотского племени, а не только как история, приключившаяся с плотью и с землей, но как увенчание, как завершение истории, приключившейся с плотью и с землей.
С этой точки зрения само племя, племя Израилево достигает высшей точки, вершины, как древо жизни, рождая в своей высшей точке Бога во плоти:
