Избранное. Проза. Мистерии. Поэзия

нам известно, лишь на двух фактах, из которых такой вывод не вытекает… Без сомнения интегристские круги были очень активны в то время и уже предпринимали определенные усилия».

В трудах Бергсона Пеги привлекает «разоблачение готового», готовых идей, готовой воли, привычек, духа системы. И греха, как «непомерной привычки».

Свобода превыше всего и требует мужества: «Великая философия — не та, которую никогда не побеждали. Но мелкая философия — всегда та, которая не сражается». И дальше: «Великая философия — не та, против которой нечего сказать. Она та, которая что-то сказала»; «Великая философия — не та, которая выносит окончательные суждения… Она та, которая вносит тревогу, вызывает потрясение».

[Интеллектуализм готового]

Из всех идей, которые когда-либо облекались в форму максим, на мой взгляд, самая ложная, без всякого сомнения […], та, что для страсти все годятся. Пожелай я говорить христианским языком, я сказал бы, что даже для греха не все годятся. Есть выбор и разграничение даже для греха. Натуры, которые годятся для греха, — той же породы, из того же царства, что и те, кто годятся для благодати. А благодать и грех — два действия, принадлежащие к одному и тому же царству. Много званых, мало избранных. А кроме них есть огромная толпа людей, которые не годятся ни для греха, ни для благодати. Ибо грех и благодать — два действия спасения, неразрывно сцепленные друг с другом. А вне их есть огромная толпа тех, кто не способен даже на грех и кого я назвал бы интеллектуалами или интеллектуалистами в сфере греха; благодати; спасения.

Я убежден, что то же самое происходит во всех сферах и что есть очень мало людей, которые годятся для счастья, как и людей, которые годятся для несчастья. А кроме них есть огромная толпа людей, которые по одинаковой направленности, по одинаковой неспособности, по одинаковой выхолощенности, по одинаковой бесплодности не годятся ни для счастья, ни для несчастья. И которых я бы назвал интеллектуалами в сфере счастья.

Очень мало тех, кто знает, что такое христианство. А кроме них есть огромное царство обездоленных, не понимающих даже, о чем речь.

То же самое со страстью. Любовь встречается даже реже, чем гений. Она также реже, чем святость. А дружба еще реже, чем любовь. Говорить, что для страсти все годятся, — это такая же неправда, и я бы сказал, такая же глупость, и такое же школярство, и такая же поверхностность, как говорить: «Все годятся для ваяния», или: «Все годятся для математического анализа». Интеллектуалы есть повсюду и есть интеллектуалы во всем. Иными словами: есть огромная толпа людей, которые чувствуют готовыми чувствами, как есть огромная толпа людей, которые мыслят готовыми идеями, как есть огромная толпа людей, которые желают готовыми желаниями, как есть огромная толпа «христиан», которые машинально повторяют слова молитвы. Можно пойти дальше и заглянуть во все отсеки и сказать, что есть огромная толпа художников, которые рисуют готовыми линиями. Художников, которые смотрят, так же мало, как философов, которые мыслят.

Это разоблачение повального интеллектуализма, то есть повальной лени, состоящей в том, чтобы пользоваться готовым, останется одним из великих завоеваний и instauratio magna (великим установлением) бергсоновской философии. Правда, что огромное большинство людей думает готовыми идеями. Заученными идеями. Но правда также, в равной мере и повсюду, что огромное большинство людей видит готовыми образами. Заученными образами. Лень повальна и, так сказать, неутомима. Это труд устает, но лень, но усталость не устают. Разоблачение этой лени, этой усталости, этого неизменного интеллектуализма лежит в начале бергсоновского открытия.

Мне говорят: Что это за открытие, если оно состоит лишь в разоблачении старой привычки. Что это за новинка, если она состоит лишь в разоблачении, да даже если бы она состояла в обнаружении, наследственного порока. Что это за положительное, если оно состоит в том, чтобы не впадать в отрицательное. Что это за плюс, если он состоит просто в том, чтобы не впадать в минус. Что это за приобретение, что это за завоевание, если оно состоит только в том, чтобы не терять своих исконных провинций.

А я спрашиваю: Вы знаете много других? Мешать человеку скатываться по наклонным плоскостям — разве это не титанический труд? Мешать человеку скатываться по наклонной плоскости в чувстве, в морали, в поведении, — разве это не работа и не основная доля тайны многих искусств и величайших моральных учений? Мешать человеку, отучать его, освобождать его от того, чтобы он катился по наклонной плоскости в представлениях, если бы только удалось, в мыслях, — не сомневайтесь, в этом были бы, в этом есть предмет и цель для великой логики, для великой морали, для великой метафизики. Свобода, про которую говорят, что она есть первейшее из благ, добывается обычно не иначе как через снятие пут. Почему бы реальности, которая есть, быть может, благо еще более основополагающее, тоже не добываться через снятие пут. И почему бы снятию пут не быть действием величайшей важности. Французская революция была грандиозным действием, грандиозным историческим событием потому, что она по видимости сняла с мира путы видимости политического рабства. И наконец, разве вся грандиозная машина Воплощения и Искупления не была построена для того, чтобы снять с человека путы, помешать ему впадать в рабство, мне почти хочется сказать, в привычку первородного греха. Ведь грех стал прежде всего мощнейшей привычкой. А рабство есть привычка, так сказать, самая привычная.

Дополнительная заметка о Декарте и картезианской философии

Завершая «Заметку о Бергсоне», Пеги пишет: «В этой простой заметке я не хочу вдаваться в дискуссию о Бергсоне по существу. Если когда-нибудь я смогу это сделать, то буду говорить как христианин и как католик». Он осуществляет это в новом прекрасном тексте «Заметка о Декарте и картезианской философии», который, несмотря на название, посвящен прежде всего католической вере и ее возрождению благодаря Бергсону. Однако он был опубликован лишь в 1924 г., спустя десять лет после смерти автора.

Предмет этого нового размышления о Бергсоне — философия, метафизика, католическая вера, спасение христиан, Церкви, Франции, человечества.

Это настоящая духовная борьба за спасение человечества, которая ведется отнюдь не в полемическом топе. Настроение «мира и радости» делает это сочинение «совершенно непохожим на предыдущие крупные работы» (А. Барнес).

Пеги предстает здесь участником двух диалогов: одного — с Жюльеном Бенда, философом-рационалистом, другого — с монсеньором Баттифолем, некогда его духовником в коллеже Сент-Барб. Эти диалоги позволяют ему размышлять об отношениях между христианством и иудаизмом, с одной стороны, между послушанием и свободой внутри Церкви — с другой.

[Евреи и христиане. И терпение]

Всякий еврей исходит из некоего фатализма. Восточного. Всякий христианин (нынешний, французский) исходит из некоего бунта. Западного. Вопреки расхожему представлению, равно как и вопреки самой ложной, самой обманчивой видимости, еврей, когда узнаешь его по-настоящему, всегда считает, что хорошо еще так, как есть, что и это надо ценить, что ему еще повезло хоть это иметь и что даже удивительно, что он это имеет. Христианину, вечно недовольному, всегда мало. Бог умер за него. Он оглядывается вокруг и считает, что ему очень не повезло. […]