камня для раскалывания твёрдой оболочки моллюсков, орехов, крабов. Яванскому макаку, употребляющему в пищу различных моллюсков, собираемых на побережье, нет надобности особенно дорожить используемым камнем, так как камней пригодных для разбивания ракушек, здесь множество. Капуцины отлично разбивают орехи сильным ударом камня. В Либерии Битти видел, как шимпанзе на воле раскалывает орех: «Он взял камень и принялся ударять им по ореху, предварительно положив последний на другой плоский камень»[359].
Эти примеры, относящиеся к разным группам позвоночных, иллюстрируют, что нет чего-либо чрезвычайного и исключительного с точки зрения зоологии в появлении у того или иного вида инстинктивного приёма разбивать крепкую оболочку для извлечения привлекательной пищи. Тем самым мы и подошли к ответу на вопрос, как внедрился высший примат, переходящий к плотоядению, в тесно сложенный фаунистический комплекс верхнего плиоцена. Он был разбивателем, раскалывателем, дробителем, — и этот подсобный для его предков инстинкт развился у него в профилирующую сторону жизнедеятельности. Он уже умел разбивать большими камнями большие и очень крепкие орехи, когда вёл полудревесный образ жизни, как умели, вероятно, многие родственные ему формы антропоидов. В местах находок останков австралопитеков в Южной Африке обнаружены относящиеся к тому же времени и связываемые с ними большие скопления расколотых панцирей черепах и пресноводных крабов. Это уже нечто достаточно специфичное для данного вида — раскалывателя твёрдых оболочек. Но чаще всего африканских австралопитеков связывают с найденными в тех же залеганиях черепами павианов. Первый исследователь этих костеносных брекчий, Р. Дарт, выдвинул теорию, что австралопитеки были охотниками на павианов. В качестве орудий нападения и умерщвления они якобы использовали длинные кости конечностей копытных животных. Сопоставление выщелков найденных здесь же этих костей с двойными вмятинами на некоторых из черепов павианов, по мнению Дарта, доказало его гипотезу. Однако если даже эти вмятины не следы клыков какого-либо хищника вроде леопарда, причинившего смерть, а в самом деле оставлены австралопитеками с помощью поднятых ими в окрестностях крепких костей других животных, то из этого вовсе не вытекает «охота». Из всех столь искусно подобранных фактов вытекает только, что в природе, окружавшей австралопитеков, имелся никем не использованный, по крайней мере, из сильных претендентов, ценный пищевой ресурс — мозг, заключённый в черепе этих кем-то убиваемых и поедаемых собакоголовых обезьян. Все проломы, столь тщательно исследованные, говорят лишь о том, что с помощью ударов, наносимых как длинными костями некоторых животных, так, вероятно, и нижними челюстями других животных с крепкими клыками, или твёрдым рогом, череп расковыривался настолько, чтобы можно было извлечь из него мозг. И в самом деле, зоологам хорошо известно, что наземные хищники-убийцы, да и пернатые падальщики, сплошь и рядом оставляют череп не расколотым, сохраняющим своё содержимое, хотя оно и очень питательно.
При этом нет никаких причин обособлять именно черепа павианов среди скоплений останков самых различных животных в тех же костеносных брекчиях. Большинство из этих костей представлены лишь обломками. Соответственно критики Дарта выдвинули версию, что пещеры, содержащие останки австралопитеков, были обиталищами пещерных гиен. Последние стаскивали сюда части падали или свою добычу. Природа снабдила гиен необычайно мощным челюстным и зубным аппаратом для разгрызания костей. И всё же современные данные зоологов свидетельствуют, во-первых, что гиена прилагает максимум усилий к разгрызанию больших костей только в случаях крайнего голода, во-вторых, что даже и при этом её зубам посильны далеко не все длинные и черепные кости больших млекопитающих. Наиболее вероятный вывод, — что австралопитеки могли разбивать накопившиеся в этих пещерных складах кости с помощью камней. Тщетно Дарт пытался в специальной статье отбиться от этой реалистической картины, выставив против неё аргументы, якобы доказывающие, что гиены вообще никогда не стаскивают в свои логова и пещеры никакой падали, никаких костей. Полная несостоятельность этого очевидна перед лицом показаний тех африканских охотников за гиенами, которые проникали в самую глубину облюбованных ими пещер и расщелин, заполненных в огромной степени костями разных животных, неоспоримо затащенных сюда самими гиенами. Кстати, эти охотники обнаружили у современных гиен странное свойство, — может быть, остаток очень древних биоценотических связей: если гиена снаружи довольно опасна для человека, то во тьме пещеры к ней можно придвинуться вплотную и без всякой опасности обвязать ей голову мешком.
Наша теоретическая задача состояла в том, чтобы ввести прямоходящих высших приматов, сначала в лице их самой низшей формы, в биогеоценозы верхнего плиоцена, а в тропических областях и нижнего плейстоцена, не как нечто взрывающее существующие пищевые цепи и сложнейшее межвидовое экологическое равновесие, а наоборот, посредством указания на заполненную ими пустовавшую экологическую нишу. Среди остро конкурировавшей тысячи видов третичных обезьян морфологически и экологически обособился и обрёл новые кормовые условия один довольно специализированный род. Несомненно, эти существа продолжали прибегать к общему для приматов пищевому фонду — плодам, побегам, корням, листьям. Они пользовались и мелкой живностью. Но, может быть, во всём этом его умели опережать и кое в чём превосходили разнообразные обезьяны. Зато они превосходили их в способности разбивать крепкие оболочки — будь то орехов, больших крабов, черепах, черепов, длинных костей. Здесь открылся необычайно перспективный путь развития.
Как мы помним, фауна млекопитающих была в то время весьма богатой, в том числе не только мелкими и средними, но и очень крупными животными из отрядов хоботных, непарно- и парнокопытных, как и больших хищников. Свободная экологическая ниша и состояла в том, что никто кроме разве червей, насекомых и мелких грызунов не претендовал на такой пищевой ресурс, как мозговое вещество, заключённое в костях их конечностей, в позвоночном хребте и в черепе. Многочисленные хищники, вероятно, объедали мягкие ткани, но не было ни крайнего всеобщего голода среди них, ни анатомической приспособленности, чтобы добираться и до этого ресурса.
Между тем, вес так называемого костного мозга в костях скелета крупных млекопитающих представляет отнюдь не малую величину. В скелете взрослого человека он составляет около 2 кг, т. е. 2,5– 3% веса тела. Но у крупных травоядных этот процент значительно выше. Например у северного оленя — 5,1 %, т. е. почти половина веса скелета[360]. Принимая, что у других копытных вес костного мозга (красного и жёлтого) к весу тела и весу скелета составляет такой же процент, в костях, например, современного слона, достигающего до 4500 кг, вес костного мозга равен не менее 150– 200 кг, а так как древние формы слонов были в полтора и более раз крупнее, то речь идёт о весе костного мозга порядка 250–300 кг. Правда, лишь часть этой величины приходится на трубчатые кости, но и с этой оговоркой видно, что речь идёт действительно о весьма существенном пищевом ресурсе. Питательность же этого вещества едва ли может быть поставлена в сравнение с чем-либо другим в природе. Несравнимо большим по объёму является тоже высокопитательное вещество, заключённое в черепе. Возведём эти объёмы в степень, отвечающую огромному обилию повседневных рождений и соответственно повседневных смертей в том или ином биотопе, где обитали или мигрировали разные стада из тысяч и десятков тысяч голов. Словом, речь идёт о вполне реальном и весомом, да к тому же экстраординарно питательном пищевом ресурсе. Овладеть им — значило вырваться из тесных рамок схватки за древесную и околодревесную пищу в лесном обезьяньем царстве.
По многим причинам та ветвь приматов, которая начала специализироваться преимущественно на раскалывании твёрдых оболочек, и шаг за шагом подниматься по лестнице от более простых объектов ко всё более трудным — несущим более щедрое содержимое костям огромных млекопитающих — должна была по своей морфологии быть прямоходящей. Биологическая функция и морфология всегда составляют единство. Поэтому можно сформулировать положение и в обратном порядке: та ветвь высших приматов, в которой анатомо-морфологические и локомоторные предпосылки или зачатки двуногого передвижения были наиболее выражены, имела тем самым возможность специализироваться на раскалывании твёрдых оболочек и начать эволюционное восхождение от простых ко всё более сложным задачам в этой деятельности.
Связь данной специальной морфологии с данной специальной экологией может быть сведена к нескольким пунктам, из которых главное даже не в том, что действие разбивания твёрдого предмета другим ещё более твёрдым предметом и сильным ударом специфично для моторики передних, а не задних конечностей даже у четвероруких (хотя хватательная функция у них выражена даже более в задних конечностях, чем в передних), а в другом весьма важном обстоятельстве. Эти два предмета в подавляющем большинстве случаев вовсе не находятся в природе рядом друг с другом. Либо один из них, либо другой
