— А разве можно судить по-другому?
— Вполне. Например — по сводке. По ней, кстати, чаще всего нашего брата и судят.
— А поконкретней?
— Пожалуйста. С вывозкой навоза запоролся — виноват. Клуб вовремя не отремонтировал — тоже.
— Выходит, за дело? — улыбнулся я.
— Нет. — Виктор резко поднялся со стула, прошелся по комнате и, словно убедившись, что ему тут не разгуляться, снова сел. — Нет. Чаще всего за кампанейщину. За сводку. Я, может, этот клуб через неделю отремонтирую. Как с другими делами управлюсь. А тут смотр — картину порчу. Давай, значит, шею намылим, чтоб другим неповадно было!.. По району месячник по вывозке удобрений объявлен, так я, может, на тридцать второй день вывозку закончу. Что от этого пострадает? Сводка! Москва сути требует, а у нас на местах часто букву. Форму. Нынешним днем живут. Кампанией. Нынче одна, завтра — другая. А в целое не вяжут. И за каждую кампанию спрашивают с тебя отдельно. Сев так сев — гони, и все, лезь в передовики, главное, чтоб первым отсеялся. А что потом убирать будешь — после разберемся. Начал вывозку хлеба давай, дуй, чуть не под метелку! У соседей плохо — нагоняй процент по району, за семенным зерном зимой на элеватор поедем. Сначала сверх плана туда, а потом без всякого плана — оттуда!
— Так надо объяснить, доказывать.
— Да? Открыл Америку! — Глаза Виктора под стекляшками очков смотрели весело и задиристо. — А ты думаешь, я только в молчанки играю? Чаще всего поэтому в виноватых и хожу.
Закурив, Виктор неожиданно улыбнулся.
— Вычитал я как-то в газете. Вызывают одного председателя на бюро райкома вместе с женой. Едет, потрухивает, а про себя ругается на чем свет стоит. Праздник испортили, день рождения, а тут явно какую- то кляузу разбирать будут… Явились, сели. Бюро в полном составе и чуть не половина райактива вдобавок. Совсем, думает, худо. А секретарь поднимается и объявляет: «На повестке дня, говорит, один вопрос — пятидесятилетие нашего товарища…»
— Здорово!
— Еще как здорово! — продолжая улыбаться, подтвердил Виктор. — Такая штука посильнее, чем двадцать выговоров, подействует. Знаешь, как в нашем деле доброе слово нужно? Во — позарез! А мы его, ой, как редко слышим!.. Один раз звонят из района. «К тебе, говорят, первый из обкома заглянет, может, у тебя и пообедаем». Обрадовался. Один хоть раз, думаю, с большим человеком потолкую, что на душе — выложу. Прибежал домой — трем уткам голову напрочь, впервые в жизни обзавелись ими. Готовимся, ждем. И дождались — промчались на трех машинах, только пыль и увидел!.. Устаю иногда, дружище. Просто так, по-человечески, устаю. Физически. День и ночь ведь покоя не знаешь. Раньше у нас доярки еще так маялись — от зорьки до зорьки. С ними уладили, посменную ввели. А председательская доля так и осталась без изменения. С рассвета, а то еще до рассвета, как заведенный. Колхозник, как стемнело, — дома. А у председателя только день в разгаре. Наряды, собрание, правление, всего и не счесть…
Замолкнув на полуслове, Виктор звонко шлепнул себя по лбу, посмотрел на часы.
— Эх, шут, забыл совсем! У меня же сегодня там общее собрание! — Виктор проворно поднялся. — Слушай, можно телефонный разговор заказать?
— Конечно.
Несколько минут спустя, прикрывая рукой трубку, Виктор сдержанно басил:
— Немного проперчили. Да, да… Ничего, злее будем!.. Как там у вас идет? — Рыжая его голова, кивая, одобрительно опускалась и поднималась. Так, так. Так!
Я стоял позади, прикрывая дверь, поглядывая на Виктора — на его могучий затылок, литые плечи, широко, прочно стоящие ноги, и, вспоминая его жалобы на усталость, улыбался. Ничего, этот все сдюжит!
— Что?.. Когда? Кто придумал? — Только что одобрительно спокойный голос Виктора зарокотал вдруг грозными нотками, его широко отставленные уши запламенели. — А ты куда смотрел?.. Что? Как сами?.. Ладно, приеду разберемся. — Грозные нотки в голосе исчезли так же неожиданно, как и появились, сейчас Виктор говорил скорее бурчливо, и в этом бурчании отчетливо угадывалось смущение. — Ну не надо мне. Понимаешь — не надо. А спасибо — скажи. От души, мол. Ну, привет там всем!..
Осторожно положив трубку, Виктор помедлил и повернулся ко мне.
— Вот, черти полосатые, что удумали! — Глаза его из-под очков смотрели непривычно мягко. — Постановили купить за счет колхоза путевку в санаторий. Мне — понимаешь?
— Вот, а ты говоришь! — засмеялся я.
— Что я говорю? — Виктор пытался нахмуриться, но его редкие белесые брови не подчинились. — Слушай, а у тебя там чего-нибудь такого не осталось?
— Осталось! Ты что ж, думаешь, садовод твой с одного чаю на боковую запросился?
— Айда?
Плутовато перемигнувшись, два взрослых дяди засмеялись и на цыпочках, крадучись, юркнули на кухню.
10.
Ли-По совершенно не изменилась. Ни капельки.
Все так же, поблескивая голубоватыми белками, смотрят ее быстрые карие глаза, щеки розовые, свежие, коротко остриженные волосы светлым дымком легли на широкий и выпуклый, как у мальчишки, лоб.
— Ты все такая! — удивляюсь я.
— А ты разве не такой? — улыбается Ли-По.
— Я? Что ты! Лысый, седой…
— Ой, не выдумывай! — хохочет Ли-По. — Подойди-ка к трюмо.
Я нехотя подхожу к зеркалу и недоуменно моргаю.
Из серебристой глубины на меня смотрит смуглый толстогубый парень, густые волосы у него небрежно зачесаны, из-под черных бровей, не заслоненные выпуклыми стеклами очков, глядят чьи-то очень знакомые глаза. На всякий случай я подмигиваю — парень немедленно отвечает тем же. Черт побери, это ведь я!
— Ли-По, — пораженно спрашиваю я, — сколько ж нам лет?
— Чудак, — смеется Ли-По. — По восемнадцати.
— А я думал — сорок.
— Ой, фантазер! — Ли-По звонко хлопает в ладоши. — Да мы тогда стариками будем!
— Колька! — кричу я Николаю Денисову, нашему школьному музыканту и композитору. — Давай «барыню»!
Николая в комнате нет, но задорная мелодия «барыни» звучит откуда-то все громче и азартнее; выждав такт, я лихо приседаю, готовый легко, как пружина, вскочить, хватаюсь вдруг за остро кольнувшее сердце и… просыпаюсь. Некоторое время, мешая сон с явью, не могу понять, где я.
Темно, тихо, в тишине мягко и быстро постукивают колеса поезда. Никакой Ли-По нет. У изголовья — непроницаемо синий квадрат окна, чуть суженный темной покачивающейся шторкой. Покалывание в левом боку возвращает меня из далекого восемнадцатилетия в сегодня; глубоко вздыхаю и наконец окончательно прихожу в себя.
Все просто и понятно. Я лежу на нижнем диване в двухместном купе. Сквозь медные прутья решетки, врезанной в основании двери, из коридора сочится желтоватый приглушенный свет ночных ламп. Второй час, еще ехать да ехать…
Я еду в Киев, где живет Ли-По.
Ли-По — это Лида Подвойская. Отчаянная выдумщица, она однажды сочинила себе это прозвище, составив его из первых слогов своих имени и фамилии. Кажется, что она впервые подписала так заметку в стенной газете; потом коротенькое, похожее чем-то на китайское или цирковое, имя осталось, прижилось,
