О, я помню! Я сам был огромен, как снег.Снега не было. Были огромны и страннывозле зренья и слуха — твой свет и твой смех,возле губ и ладоней — вино и стаканы.Но не мне быть судьей твоих слов и затей!Ты прекрасна. И тень твоя тоже прекрасна.Да хранит моя тень твою слабую тень —там, превыше всего, в неуюте пространства.
1957
«Я попросил подать вина и пил…»
Я попросил подать вина и пил.Был холоден не в меру мой напиток.В пустынном зале я делил мой пирсо сквозняком и запахом опилок.Несмелый локоть горестной зимыиз тьмы снаружи лёг на подоконник.Из сумрачных берлог, из мглы земли,наверно, многих, но не знаю скольких,рёв паровозов вышел и звучал.Не ведаю, что делалось со мною,но мне казалось — плач их означалто что моею было тишиною.Входили люди, супа, папироссебе просили, поступали простои упрощали разнобой сиротствдо одного и общего сиротства.Они молчали, к помыслам своимподняв многозначительные лица,как будто что-то, ведомое им,намеревалось грянуть и случиться.Их тайна для меня была темна.Я не спешил расспрашивать об этом.Желанием моим или винабыло — увидеть снег перед рассветом.Снег начинался около крыльца,и двор был неестественно опрятен,словно постель умершего жильца,где новый штрих уже невероятен.Свою печаль я укротил вином,но в трезвых небесах неукрощенныхзвучала встреча наших двух именпредсмертным звоном двух клинков скрещенных.Мне никогда бы не отвлечь умаот алчности — забыть, что с нами было,когда бы милосердная зимадля будних дел меня не исцелила.
1962
ШЕЛ ДОЖДЬ…
Шел дождь — это чья-то простая душапеклась о платане, чернеющем сухо.Я знал о дожде. Но чрезмерность дождябыла впечатленьем не тела, а слуха.Не помнило тело про сырость одежд,но слух оценил этой влаги избыток.Как громко! Как звонко! Как долго! О, где жспасенье от капель, о землю разбитых!Я видел: процессии горестный горбвлачится, и струи небесные льются,и в сумерках скромных сверкающий гробвзошел, как огромная черная люстра.
