этим нежданным, свалившимся на голову счастьем, и руки Поттера сжались, обвились вокруг него, а по спине вверх-вниз заскользила ладонь Луны, а потом она настойчиво опрокинула Драко на бок и стала целовать живот, собирая языком остатки влаги, и это было уже слишком, совершенно слишком, чтобы вынести — она никогда не была такой, когда они занимались сексом вдвоем. Такой чувственной, такой страстной.
— Сумасшедшая… — выдохнул Драко и откинулся на спину, перебирая ее волосы.
— О, боже… — одновременно с ним простонал Гарри и свернулся в комок, находя губами лицо Луны и покрывая его горячими, сильными поцелуями.
Девушка пискнула — и Драко увидел, как постепенно расслабились ее плечи в руках Поттера, как она запрокинула голову, как Гарри стаскивает, срывает с нее остатки кимоно. Он смотрел на них и не мог согнать с лица дурацкую, счастливую улыбку, наслаждаясь отщелкивающимися секундами возможности выбора — он мог просто смотреть, мог касаться их, мог присоединиться, целуя ее или его, и любая реальность, какую бы он ни предпочтет, будет таким же счастьем, такой же чистой, незамутненной радостью, искренностью, и они примут его выбор — любой.
А потом вдруг секунды закончились, и Драко понял, что просто смотреть — невозможно совершенно. Руки сами собой потянулись коснуться обнаженного плеча Луны, сжать его в ладони, погладить, и Драко поймал себя на том, что уже сидит рядом, целуя спину девушки, чувствуя, как она выгибается ему навстречу, одновременно сомкнув руки на шее Гарри, отвечая на его поцелуи.
Они прижались к ней оба, с двух сторон, сходя с ума от ее горячей, невозможной близости, от мерцающего возбужденного блеска в глазах друг друга, от ее тихих стонов, лаская ее тело. Луна откинулась спиной на грудь Драко, запрокидывая голову — когда он успел усадить ее к себе на колени? — обрывочно подумал Гарри, обнимая их обоих, зарываясь лицом в ее шею, сжимая пальцы на плечах Драко, а потом был чей-то сдавленный выдох, и Гарри задрожал от одной мысли, что он уже — в ней, и рванулся вниз, одновременно толкая их на спину, разводя точеные женские колени и припадая губами — туда, дурея от сладкого запаха, целуя одновременно и Луну, и Драко, чувствуя, что тонет, безбожно тонет в ее вскриках и стонах, и в рваном дыхании Малфоя, в ритме их движений, лихорадочно нащупывая пальцем вход в знакомое до сжимающей грудь боли белокожее тело, проникая в него — и утопая в родных ощущениях, по которым безумно, нечеловечески, невозможно истосковался…
Драко закричал, выгибаясь, пытаясь одновременно и насаживаться на настойчивые, горячие пальцы, и двигаться в жаркой, обволакивающей теплоте, сжимая Луну в объятиях с такой силой, что у девушки перехватило дыхание. Губы Гарри, ласкающие ее, Драко, вколачивающийся снизу — ей казалось, что она сошла с ума или попала в другой мир, ну не может же в этом быть так хорошо, так отчаянно, пронзительно сладко, не могут они быть такими горячими, не могут… Она билась в руках Малфоя, с силой прижимая голову Гарри к себе за волосы — вот еще, еще чуть-чуть, хороший мой, милый, да, вот так, да-а-а… — оргазм накатил одной волной, срывая в задыхающийся крик, и следующим, что она почувствовала, были руки Драко, опрокидывающие ее на кровать.
Он склонился над ней — растрепанный, с совершенно шальными обезумевшими глазами, и Луна отвечала на поцелуи, притягивая его к себе — она же слышала, что он еще не успел, ей хотелось увидеть это, увидеть снова, теперь, когда она уже поверила и даже почти смирилась, что больше — никогда, у него ведь есть Гарри, что она такое по сравнению с Гарри. То, что они вместе — это правильно, они и должны были быть вместе, и она сама виновата, что привязалась к этим глазам, вечно прячущим ранимую, измотанную, сильную душу под ледяной корочкой, к этой длинной, гибкой, грациозной фигуре, к недюжинной силе тонких рук, к редким, но таким сладким стонам, и шепоту в постели, и светлым волосам, которые можно тихонько целовать утром, пока он еще спит, он — ее Драко…
Пусть знать, что он — не твой, пусть понимать, что все временно, что она всего лишь — замена, даже если он сам этого не понимал никогда, пусть видеть пугающую черную пустоту в глазах Гарри — такого горячего, такого сильного, и такого сдержанного, отстраненного, к нему и не подойти было толком никогда, это же просто рехнуться можно, до чего он притягателен, как к нему тянет, просто с ума сойти, и всегда — держать себя в руках, он никого к себе не подпустит, он слишком обжегся, слишком нуждается только в Драко, чтобы — хоть кто-то еще…
Она хотела, чтобы они были вместе — они снова вместе, и пугающе яркий свет мог быть только светом открывающихся амулетов, и в какой-то момент Луне стало так страшно, что она вылетела из их спальни, как ошпаренная, оправдываясь перед собой, что дальше мальчики разберутся сами, что она только мешала бы им, но на самом деле — ей просто было нечеловечески страшно остаться там и увидеть немой вопрос в их глазах — что ты делаешь в нашей постели, Лавгуд?
В глазах, роднее которых, наверное, уже и не было для нее на свете. В глазах, за свет в которых уже, не задумываясь, отдашь жизнь — потому что жизнь, она ведь только в них, а она всего лишь влезла между ними, пытаясь склеить, собрать по осколочкам чужое счастье — зачем? Мерлин, потому что это и было — настоящее счастье, потому что не должно быть — так, она сильная, она справится… А потом, когда обнаружилось, что вовсе она никакая не сильная, что справиться с этим и невозможно, наверное, стало уже совершенно не важно, что будет с ней дальше. Она поступила правильно — в этом Луна была уверена всегда — а то, что теперь так больно, там, где-то глубоко, в груди, так болит, так щемит — ну что ж, сама виновата, это пройдет обязательно, когда-нибудь потом, главное, что они…
И обрушившийся на нее нескончаемый поток поцелуев был чем-то настолько нереальным, невозможно желанным, что чуть не свалил в новый виток истерики. Они были рядом — оба, такие горячие и живые, Мерлин, такие настоящие, не те два манекена, что жили здесь, в этом доме, и, глядя на них, хотелось вывернуться наизнанку, лишь бы это не кончилось. Лишь бы видеть их — такими, снова и снова, всегда.
Луна тонула в глазах склонившегося над ней Драко, обнимая коленями его бедра, прижимаясь к нему — он не закрывал глаза, он смотрел на нее, такой открытый и искренний сейчас, он никогда не был раньше таким открытым, таким беззащитным, никогда не улыбался ей — так. Гарри целовал его спину — быстро, лихорадочно, и у него дрожали руки, когда он касался Малфоя, который уже снова двигался — в ней, запрокидывая голову и тяжело дыша.
Она не видела, но чувствовала так, как, наверное, еще никогда раньше, чувствовала, как пальцы Гарри ласкают Драко изнутри, как им горячо и тесно — там, как Гарри невыносимо, истерически хочет — туда, и боится причинить боль, и еще — боится, что Драко отвык от этого, что ему это больше не нужно, боится, даже слыша, как горячо и отчаянно стонет Малфой в ответ на его ласки, боится — и при этом хочет настолько, что почти кончает от одной мысли об этом.
— Да… — не выдержав, простонал Драко, зарываясь лицом в шею Луны. — Ну же… Гарри…
И Гарри будто сошел с ума. Луна почувствовала бы его первое движение, даже не будь она эмпатом — Драко кончил мгновенно, как только ощутил его — там, и тут же стал возбуждаться снова, прямо в ней, не выходя, почти не переставая двигаться, а Луна невольно улыбнулась, выгибаясь под ним — вот всегда же знала, что именно это ему нравится больше всего! Его трясло, и она обхватила дрожащие плечи, гладя их, целуя спутанные мокрые волосы на виске, глядя в потемневшие от желания глаза Гарри, на его закушенные губы, на то, как он смотрит — будто прямо в нее, прямо в душу, медленными толчками проникая все глубже в тело Драко и не отводя взгляда.
Это было больше, чем секс. Все, что было раньше — ох, по сравнению с этим то были просто взаимные ласки, и только теперь до Луны окончательно дошло, что они оба не просто пожалели ее, прибежав поделиться тем, чего, наверное, было слишком много для них двоих. Что она действительно нужна им — обоим, что руки Малфоя не просто так вцепились сейчас именно в нее, как вцепились бы в подушку, будь он с Гарри вдвоем в этой постели. Что Гарри смотрит ей в глаза, впервые входя в тело Драко, не потому, что его взгляд случайно за нее зацепился.
Драко застонал — так громко и сладко, короткими выдохами, что она чуть не кончила снова от одних только этих звуков. А потом Гарри наклонился и, потянувшись, коснулся губами ее губ, и Драко забился под ним, отчаянно пытаясь двигаться навстречу обоим, почти рыдая от наслаждения, и поднял голову, извернувшись, приподнялся на руках, лихорадочно находя губы Гарри своими. Теперь он почти не шевелился сам, лишь отдаваясь ритму, который задавал Гарри, и Луна обхватывала ногами их обоих, все сильнее сжимая пальцами соски Драко, чувствуя, как ладонь Гарри ласкает ее грудь, и шею, и плечи, как Драко бьется, зажатый между ними, отдаваясь — им обоим, а Гарри смотрит на нее совершенно дикими, ошалевшими глазами, шепча — да, вот так, Драко, ох, как же я скучал по тебе, мой Драко, любимый, мой сладкий, мой, мой, мой…
Когда они повалились на кровать, задыхающиеся, выжатые, обнимая друг друга — все трое, Луне казалось, что она умерла и родилась заново этой ночью. В глазах Драко была теплая, мерцающая расслабленность, будто переломался и растаял весь накопившийся за год одиночества лед, затянувший их когда-то. Он мурлыкал и жмурился, прижимаясь лбом к плечу Гарри и, одновременно, затылком — к груди Луны, извернувшись между ними, а они целовались, улыбаясь друг другу, как безумные, а потом Гарри наклонился к Малфою, коротко чмокнув его в губы, и между ними словно пробежала искра. Луна впервые видела такое — так близко,
