собственные недавние достижения. То, что такой ученый может получить удовольствие от моих жалких усилий, радует меня.
— Есть и еще один рисунок, который меня тоже восхищает, — сказал он. — Он висит в апартаментах Главного астронома. Дерево, затененное крышей дворцовой ограды. — Шикуо кивнула, император иногда дарил ее свитки любимым приближенным. — У меня было такое чувство, будто стена может вдруг исчезнуть, а дерево останется в одиночестве. Но душа художника раскрывает себя полнее в искусстве изображения бамбука, и тут я нахожу и изящество, и мощь.
— Благодарю вас за лестные слова, — сказала она.
Елу Цуцай поклонился, поплотнее закутал шею меховым воротником и удалился.
Она бы забыла этого молодого человека, но тот день в саду теперь казался последним мирным днем на ее памяти. Позже, весной, другой киданец, князь Елу Люко, восстал против императора и объявил себя Ляо-ваном, государем киданьцев, а потом присоединился к захватчикам-варварам. Противник начал движение по дорогам и перевалам в направлении Чжунду.
Перед ней встало лицо молодой китаянки. Женщина была рабыней, отданной Шикуо за несколько месяцев до того, как изменник Елу Люко перешел на сторону врага. Голова рабыни склонилась, полузакрытые глаза — как полумесяцы, на щеках слоновой кости — персиковый румянец.
Женщину звали Ма-тан. Она не родилась рабыней. Чжурчженьскому мэньаню приглянулась земля дворянской семьи, и он придумал обвинение, которого оказалось достаточно, чтобы казнить ее отца, а ее семью продать в рабство. Как и большинство рабынь дворца, Ма-тан обзавелась верными подружками, на сведения которых можно было положиться. Через них она узнавала о событиях при дворе и за дворцовыми стенами еще до того, как они становились предметом дамских разговоров.
Шикуо обнаружила, что становится более зависимой от сообщений рабынь, поскольку придворные дамы стали более сдержанны на язык. Ма-тан приносила ей вести о голоде, о крестьянах, которые из-за потери урожая и разорения их земель варварами хлынули к двенадцати воротам Чжунду просить еды. Обозы с провизией теперь приходили в город из Кайфына и других городов на юге, у Желтой реки. Ма-тан говорила ей о городах, которые горели по несколько дней, и дорогах, заваленных человеческими костями. Шикуо вспоминала эти рассказы всякий раз, когда ее приглашали в один из императорских залов для пиршеств, где двор все еще обжирался пищей, доставленной с юга.
Император послал армию под командой своих генералов Ваньен Каня и Шуху Каоши, чтобы встретить противника тем же летом. От Ма-тан услышала Шикуо, что всем узникам в Джунду, Сычуане и Ляодзыне была дана общая амнистия с тем, чтобы пополнить ряды армии. Отчаяние императора стало еще более очевидным, когда он послал за Ке-ши-ле Шичунем, генералом, уже обесчещенным из-за поражения, нанесенного ему войском варваров. Вопреки советам большинства министров, император простил Шичуня и сделал его заместителем командующего цзиньской армией.
Шикуо предавалась воспоминаниям, глядя на черное осеннее небо, придавившее императорский дворец. Звезды спрятались за тучи, а потом ночь вдруг ожила, посыпались искры, выросли сверкающие огненные деревья, заполыхали цветы, и грянул гром. Зрелище было устроено по приказу Шичуня, некогда заместителя командующего, а ныне регента империи.
Той осенью император узнал, что армия под командованием Каоши и Каня была разгромлена. Ему сообщили, что сам государь варваров повел войска на центр, а два вражеских крыла охватили бегущую армию с флангов и тыла. Император разгневался еще больше, когда узнал, что Шичунь, которому приказано было защищать стены города, оставил Чжунду и отправился со своими людьми на охоту. Подозрительный император Вэй, боясь, что его заместитель командующего может перейти на сторону врага, послал гонца с приказом о смещении его с поста.
Новость об императорском гневе быстро распространилась по дворцу. По словам Ма-тан, некоторые придворные готовились покинуть город. Шикуо так и не узнала, бежали ли эти придворные. Через несколько дней после того, как император послал гонца к Шичуню, заместитель командующего вошел в Чжувду, и его люди окружили дворец.
Со двора доносились вопли, а из-за двери — звон мечей и крики торжествующих и умирающих солдат. Шикуо выжидала в своих покоях, окруженная своими рабынями, пока не стих шум. Она было поднялась из кресла, как в дверь ворвались трое солдат с мечами в руках.
Она тотчас поняла, что это не дворцовая стража.
— Как вы осмелились войти в мои покои? — Голос ее дрожал, ее охватил страх перед этими раскрасневшимися буйными людьми. — Вы стоите перед дочерью императора Чжанцзуна.
Солдаты попятились. Один из них сказал:
— Мы не тронем вас.
— И вы не тронете тех, кто со мной. Если вы это сделаете, то император отрубит вам головы.
— Сын Неба не сделает ничего без согласия нашего командующего. Город теперь принадлежит ему.
Мужество едва не изменило ей, но она заставила себя смотреть солдату прямо в глаза. Тот постоял немного и, поклонившись, вышел из комнаты.
Она осталась со своими женщинами, боясь покинуть покои. Вечером пришел солдат и сказал Шикуо, что ее приглашают на ужин. Женщины обрядили ее в зеленый халат, отделанный золотой парчой, и повели в зал.
В коридоре, инкрустированном золотом, было полно солдат, стороживших каждую дверь. Еще больше было их в открытых переходах, которые вели в крылья дворца, и перед входом в большой зал для пиршеств. На возвышении, где обычно сидел император, восседал Шичунь, окруженный дамами с раскрашенными бледными лицами. Императора не было нигде.
Тысячи придворных сидели за длинными столами и ужинали, когда министр объявил, что Шичунь провозгласил себя регентом. Дамы, сидевшие с ним, были самыми знатными в городе, им приказали присутствовать. Придворные глотали суп и пожирали еду без обычной сдержанности. Когда подали вино и шелковые цветы, как обычно, были вручены гостям, многие стали громко смеяться, втыкая цветы в прически. Церемонии были забыты, многоголосый шум заглушил невеселую музыку.
Шикуо ела мало. Один за другим министры провозглашали тосты в честь регента. Их поклоны и речи казались насмешкой над церемонией. Двор вел себя бесстыдно, никто ни на минуту не забывал о присутствии солдат в стенах дворца. Наверно, они думают, что Шичунь может спасти их от монгольских захватчиков. А может быть, они просто пируют, пока есть такая возможность.
Шичунь не отпускал никого до глубокой ночи. Он крепко выпил, и голова его покоилась на плече набеленной придворной дамы. Когда Шикуо возвращалась в свои покои, солдат в залах и переходах было уже меньше. Ее рабыни стояли в прихожей и смотрели в окно, как во дворе пускают фейерверк.
— Принесите мне тушь и бумажный свиток, — сказала Шикуо, сев за низкий столик, за которым она обычно рисовала.
Две женщины принесли ей то, что она просила, еще одна поставила на столик масляные лампы. Она махнула рукой, отпуская женщин, и начала растирать тушь на влажных плоских камнях.
Замысел картины пришел к ней через мгновение. Кисти ее клали на бумагу твердые, уверенные мазки. В императорском кресле сидел человек, сжимавший одной рукой кубок, а другую запустивший во взлохмаченные волосы белолицей женщины. Сбоку стоял солдат с поднятым щитом и мечом в руке, слегка повернув голову к сидящему.
Шикуо положила кисть и вытянула руки, почувствовав боль в плечах. За окном были сумерки, большая часть женщин спала на кушетках и подушках, но Ма-тан бодрствовала, и Шикуо подозвала ее.
Молодая женщина встала, подошла к ней и опустилась на колени у столика.
— Это не император, — сказала Ма-тан, взглянув на рисунок, — и женщина похожа на обыкновенную шлюху. Что же касается солдата, то я не могу определить, то ли он защищает их, то ли хочет отвернуться.
— Человек в кресле — это регент Шичунь. Женщина относится к тому сорту гостей, которых бы ему надо пригласить на пир вместо тех, что там были, а солдат…
Ма-тан открыла от волнения рот.
— А если он увидит это? Если это найдут…
— Выходит, нам надо позаботиться, чтобы не нашли, — сказала Шикуо, — но если и найдут, что с
