слава богу. Хорошо, что у нашего хоть гостей немного. Покамест всех вас наперечет помню, кого вот так встретить-проводить приходилось. Нешто это жизнь? Разве бог так велит? Всех терпела, а хозяина мокрорылого – не смогла. Знала, что мне будет, да подумала – лучше под плеть...
Демидов обнял Анфису, она ответила на поцелуй.
– Отчего меня не поколотишь?
– За что же колотить? Как обнял да поцеловал – сразу видать: за свое дело мужик берется!
Демидов, польщенный, захохотал.
– Стало быть, не всех колотишь?
– Будто не знаешь, что за силу да за сноровку никакая баба мужика не побьет. Ты, видать, силой живешь?
– А ты чем?
– Душой.
– Где она у тебя, душа-то?
– В очах.
– Ну-ка покажи!
Акинфий долго смотрел в глаза Анфисе, но больше не поцеловал.
– Не вижу души.
– Знать, все же чуешь, коли на сей раз не по-медвежьи облапил.
– Загадками говоришь?
– А меня так матушка обучила. Мужику загадка – все одно, что ушат студеной воды на голову. Думаете-то вы тишее нашего.
– Вот как? Помогают, значит, загадки от нашего брата.
– От твоего брата не помогло.
Акинфий опять расхохотался. Кажется, характер интересный попался!
– Родом из каких мест?
– Суздальская.
– Старую веру в лесах прятала?
– Не от хорошей жизни сюда пришла... Вера-то... тут вроде бы и ни при чем... Хоромы у помещика спалила.
– Видать, барин лаской не угодил?
– Солдатчиной мужа сгубил. Семнадцать мне было, и любила я его.
– У кержаков-то как очутилась?
– Они меня приняли. Поначалу одна маялась, да скоро поняла, что в этих местах бабе одной тут нельзя, ежели чуть краше бабы-яги. Узнала кержаков, сказала, что отец-мать староверами были и сама хочу в истинной вере жить. Молодая да работящая, вот и взяли к себе. Богу-то, чай, все одно, сколькими пальцами я крещусь, а двумя-то вроде и сподручнее.
– У кержаков мужики вроде тоже не бессильные?
– Верно. Но тех можно богом от себя отпугивать, коли не любы.
– Боятся бога?
– Которые постарше – те дюже боятся.
– А кто помоложе? Есть ведь и у кержаков удалые парни.
– Так ведь и я сама живая, поди. В жилах-то не вода...
– Скажи, Анфиса, а те хоромы, что спалила, душе твоей в снах не являются? Грех ведь? Барин, поди, горюет?
– Ты лучше спроси, как по мужу мне пришлось горевать. Места себе не находила, все думала, как он, сердечный мой, под пули турецкие пойдет. А как барин на пожаре в одних подштанниках бегал, меня только смех разбирал.
– Доискался он до виновницы?
– Доискиваться стал. Побоялась под пыткой сознаться, вот и убежала.
– А ежели здесь поймают?
– В народе молву слыхивала, будто Демидовы никого не выдают.
– Это про мужиков. Тех бережем.
– Бабы, особливо такие, как я, крепкая, иного мужика стоят. Вон у ревдинского хозяина сколько их для всякой нужды.
– Я наказал брату на волю тебя отпустить. К себе взять хочу.
– В шахту на цепь посадишь?
– Заставлю тебя загадки загадывать. Глядишь, быстрее баб думать обучусь.
– Пристанешь скоро. А еще что со мной делать станешь?
– Как-нибудь на досуге душу твою разгляжу.
– Зачем она тебе? Тебе от бабы другое надобно. Мужики что волки – все по одному следу.
– Где вас, кержачек, держат?
– В амбаре. Под замком. Шестеро нас там.
– Хочу в Тагил тебя взять.
– Там у тебя дом, что ли?
– Дворец. Челяди много. Дурят без присмотру. Сумеешь ли за всеми доглядеть, а кого и скрутить?
– С этим управлюсь. Бабы и девки для меня не в счет – своя масть. А на мужиков силенки хватит, чтобы кое-кому зажечь фонарь под глазом.
– Стало быть, и там в поджигательницы метишь? По привычке? Верно, столкуемся мы с тобой. Мне такие – с руки.
Демидов потянулся и зевнул.
– Ко сну клонит. Пора в постель.
– Давай раздеться помогу.
– Сам разденусь.
– А мне, стало быть, уходить прикажешь, что ли?
– Ночуй здесь. На диване умостишься. Все получше, чем в амбаре.
Демидов кинул ей подушку с постели, разделся и лег. Женщина затихла на диване. Со двора слышнее стал доноситься собачий лай.
– У тебя в Тагиле псов эдак же много?
– Тебя от барина твоего устеречь хватит.
– Тоже, как здесь, псы некормленые? Ведь целыми ночами соснуть не дают. И диванчик узковат.
– Приноровись! Постель мне одному тесна.
Женщина почувствовала, что собеседнику не до смеха. Заговорила умиротворяюще:
– Одна ночка – не беда. У тебя в Тагиле постель себе мягкую излажу, широкую... Теплая постель бабе нужна, как ласковое слово. Дома в девках еще была, матушка мне постель из овсяной соломы стлала. Ляжешь, пока свежа, а она похрустывает, и мягко на ней. Кержаки меня на досках спать приучили, для спасения души... В Тагиле-то, поди, у меня своя горенка будет, а, хозяин?
Не услышав ответа, Анфиса замолчала. За окнами не прекращался собачий лай. Вскоре до слуха женщины дошло похрапывание. Будущий хозяин спал. Анфиса сокрушенно вздохнула:
– Дожила до ноченьки!.. Возле такого раньше времени скиснешь.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
1
У подошвы горы Высокой среди холмов по берегам Тагила занял сотни десятин огромный демидовский Нижне-Тагильский завод.
Он много моложе Невьянска. Чугун потек из его домен только осенью 1725 года. Но уже на четырнадцатом году своего существования завод и его селение далеко обогнали дородностью и Невьянск, и даже Екатеринбург.
Купечество, со свойственным ему чутьем, очень рано угадало будущую большую судьбу завода. Тут пахло коммерцией крупного масштаба, поэтому многие видные дельцы заблаговременно купили себе земельные участки, строились солидно, не на один год и не в один этаж.
Хозяин Тагила, Акинфий Демидов, ценил эту заинтересованность купцов-поставщиков и иных коммерсантов, охотно привлекал их капиталы к Тагилу и вел здесь постройки и все заводские дела совсем по-иному, чем в старом своем гнезде – Невьянске.
На берегу пруда, образованного самой крупной плотиной на всем Каменном поясе, уже возвышались громады трех дворцов. Один из них, выходивший фасадом на обширную площадь, Акинфий предназначал под главную контору всех своих уральских заводов, второй отводил под жилье сыновей, а в третьем поселился сам.
Эти здания были не одинаковы по размерам и архитектурным формам, но все они отличались монументальностью, богатством отделки и выглядели куда внушительнее, чем такие же постройки Невьянска и Ревды. Оба жилых дома еще целиком принадлежали ко временам затейливого барокко, а стиль служебного здания с его многоколонным портиком и суровой простотой фасада предвосхищал новые, более гражданственные идеи российского архитектурного классицизма.
Высокие заводские корпуса Тагила тоже весьма мало походили на мрачные заводские строения Невьянска. Не было вокруг них крепостных стен с башнями. Цехи Тагильского завода обнесены каменной оградой с высокими чугунными решетками ажурного литья. Такую решетку не стыдно бы и в Петербурге поставить.
Таким образом, постепенно превращая Тагил как бы в стольный град родового царства на Урале, Акинфий старался не переносить сюда даже следов всего того мрачного, чем приходилось мостить демидовскую дорогу к славе.
Акинфий понимал: наступают новые времена, и скрывать размеры доходов и масштабы богатства придется теперь по-иному: стены любой высоты его нынче все равно не скроют. От завистников уже нельзя запереться замками на башенных воротах. Единственное, чем можно охранять и умножать добро, – это хозяйской смелостью, хитростью и верным расчетом.
Чтобы переломить прежние навыки властвования, Акинфий уже второй год старался управлять жизнью рабочего люда не кулаком и бичом, а словесным повелением, словесным поощрением и словесным же наказанием. Сам отбирал для Тагила лучших рабочих, менее склонных к бунтарству и крепко знающих свое ремесло.
Отучаться от старого было нелегко. Иногда прежние привычки брали верх, и тогда на заводских дворах опять посвистывала плеть, но уже не так, как бывало в Невьянске!
По демидовским вотчинам среди народа пошла молва, будто тагильский хозяин начал задуривать народ добротой и справедливостью. Народ принимал эти вести нахмуренно, не очень-то верил, ибо знал, что оса пчелой не обернется.
Трудно было работному люду забыть плети демидовских подручных, потому что рубцы этих плетей имелись на теле чуть ли не каждого мастерового человека... Да и Ревдинский оборотень с лихвой наверстывал все «упускаемое» в Тагиле, как бы заботясь о том, чтобы дурная слава не умирала...
Акинфий сознавал, что ни ему, ни сыновьям не стереть из народной памяти следов жестокого демидовского прошлого. Прошлого ли? Не сам ли он, поднимая Невьянск, ломал жестокостью непокорность рабочего люда? Не он ли сам действовал звериным насилием над подневольными, учил их почитать прежде всего кулаки Демидовых, действуя страхом и обманом? Легко ли теперь переходить к иным, более тонким и скрытым способам подчинения и разъединения людей? И тем не менее сам Акинфий Демидов сознавал необходимость действовать по-иному, вытравлять понемногу из народного сознания крепко вчеканенную ненависть...
Потому и ставил он свое тагильское гнездо не по невьямскому да ревдинскому образцу.
2
Майские дни на Каменном поясе, как всегда, несли сладкий дух цветущих ландышей и черемух.
Прохор Мосолов уже распустил
