Кровь даже выступила из его руки, и, когда меня оттащили от хозяина, весь я в демидовской крови измазан был и волка лютей глядел.
Привязали меня к лесине и давай в две плети поливать до беспамятства. А тут Савва на остров из завода как раз воротился. Ему-то Никита Демидыч и приказал насмерть меня порешить...
Двое суток отлеживался я после порки. Стонал, весь был в кровяных рубцах. Пришел Савва за мной, выволок ночью из закутка и повел в ночную темень, пинками подгоняя. Ну, думаю, вот и подходит конец моей жизни. Долгонько это он меня с острова через болота провожал, а когда вывел – велел мне в любую сторону стрекача дать. Кинулся я ему в ноги, а он поднял меня, да не пинком на сей раз! Сует мне в руку каравай и говорит...
Егор замолчал, вздохнул, вытер навернувшуюся от волнения слезу.
– Говорит мне тогда Савва: «Сказывай и впредь людям хорошие сказки почаще, вот и проживешь еще долгонько!» Таким-то манером и ушел я с Ялупана-острова. Стал сызнова в лесах мыкаться, охотой жил, имя себе Егорий для отвода глаз выбрал, а люди еще «Сычом» прозвали за то, что научился в любой темени дорогу видеть. Бродяжил по Камню много лет, да и прижился у Осокина. Отыскал это рудное место, открыл его хозяину, на заимке поселился да и караулю от всякого ворья. Годы на плечи ложились, что заплаты на зипун: то в цвет, то потемнее, то поярче, а оботрется – вроде бы так всегда и было... Так вот жизнь наша лесная и идет...
Старик Никита Демидыч теперича в земле лежит. Заместо него сынок Акинфий делом правит. Видывал я его в Невьянске, ходил туда потихоньку, уже без страху – в нонешнем обличии меня и Савва не сразу признал. Заходил я к нему на башню, опять сказку про Жар-птицу ему по старой привычке сказывал. Этот Савва мне вторым отцом стал, жизнь по злому приказу не отнял у меня.
Лукерья брякнула ведром на пороге. Бросила сердито:
– Доить пошла.
Егор глянул вслед своей сожительнице, только головой покачал.
– Вовсе охмурела дуреха.
– Кто она тебе? Жена?
– Да вроде как жена. Дельная девка, не пустомеля. Повстречал ее в глухой деревеньке, двора в четыре, да и приласкал. С тех пор за мной и ходит, на судьбу вроде бы не жалится. Звал ее венцом покрыться, так не пошла. Так и живем невенчанные.
– Не по нраву ей, что ты в избу меня к себе привел?
– А ты на нее не серчай. Боится, как бы ты ее место при мне не захватила. Вас разве поймешь? Иная от мужика отворачивается, близко его к себе не подпускает, а подойдет к тому другая, – прямо за него в драку лезть готова. Так вот, знать, и Лукерья тебя побаивается. Зачем, мол, здеся, незвана, негадана.
– Разве ты ей не сказал, кто я?
– Как можно! Я и сам ладом не знаю и знать не хочу, кто ты така я. Мое дело до Верхотурья тебя оберечь, а там поминай как звали.
Сусанна вдруг испытала что-то вроде озноба. Ее всю передернуло. Впервые дошла до ее сознания страшная опасность, грозившая на каждом шагу. Она с тревогой поглядела в окно на осенний, уже почерневший лес.
– Чего померещилось?
– Сама не знаю.
– Зря так тревожишься. Из демидовского капкана ушли, нигде следов не оставили. Шанежке и на ум не придет тебя здеся искать. Савва знал, кому тебя доверить. Дождемся и твоего дружка, молодого хозяина. Небось люба ты ему, коли серебром со мной за услугу рассчитывается. Посулил – не поскупился...
Гляди-кось, уж и солнышко зашло на покой. Теперича без страху одна оставайся: в объезд мне пора подаваться. В объезд мне седни обязательно ехать – в одном месте руду кто-то тайком ковыряет. Надо приметить ворюг, чтобы опосле вместе с моими мужиками-сторожами бока тем воришкам намять. А вдругоряд прихвачу – тут уж до смерти забиваем и без попа в землю кладем...
Вольный, верховой ветер тормошил еловые леса, поднимая в них гуды, стоны и скрипы. Светила совсем полная луна. Свою первую ночь свободы Сусанна дождалась, но тревога мешала сполна насладиться этой радостью.
Каждый непонятный шорох напоминал беглянке об опасности, заставлял до мелочей перебирать в памяти ненавистную прошлую жизнь, еще такую недавнюю, не отошедшую в мир далеких воспоминаний.
Сусанна лежала в избе на лавке и следила, как мигал огонек в лампадке. Спать не могла. Слушала, как совсем близко воет волк. Падала по капле вода из рукомойника в бадью. Перестук этих капель перебивал течение ее мыслей...
Она ясно, будто в каком-то тайном зеркале, видела все, что происходило во дворце в день ее бегства. Она притворилась с утра нездоровой. Акинфий забеспокоился и велел позвать лекаря. Тот поил «больную» горькими каплями и не велел ей вставать с постели. Акинфий не отходил от ее ложа, ловил ее взгляды и старался всячески угодить. А «больная» только и ждала, чтобы наступила ночь. Уговорила Акинфия уйти спать к себе. И лишь миновала полночь, она стала надевать крестьянскую одежду. Обулась в лапти. Под грудью подвязала узелок с остатками драгоценностей, даренных Демидовым. В парк решила идти не тайным ходом, а по малахитовой лестнице. Бежала по аллеям, при свете луны, пугаясь скрипа новеньких лаптей. Спускаясь за беседкой в лог, опять изжалилась вся в крапиве. От росы отяжелел подол юбки. Одним духом пробежала по откосу до стены. Толкнула калитку. Она подалась... А там за калиткой ждал Савва. Дошла с ним до мельницы. На тихий Саввин свист вышел из кустов Егор. Савва на прощание крепко обнял Сусанну. «Смелая ты девка, бог тебе в помощь. Покамест на Поясе, иди не оглядывайся, а дальше не моего ума забота. Ну, я в обрат пошел». Так она рассталась с Саввой. На заимку приехала, когда уже начинало светать. Сразу упала на лавку, проспала до полудня не шелохнувшись, а теперь вот заснуть никак не может... Лучше уж подняться, чем-то отвлечь себя от страшных мыслей. Ею все более овладевали дурные предчувствия и темный страх.
Она накинула на плечи теплый шушун, напилась воды из кадушки. Послушала, как спокойно похрапывает на печи Егор. По крутой лесенке поднялась на дозорную вышку.
От луны светлым-светло. Сиянием облиты вершины лесов. Гудят и стонут эти дали лесные... Постояла, огляделась вокруг ищущим взором. Разглядела всю заимку. Обнесена она тыном, на лугу – стога сена. От ворот заимки бежит и теряется в перелеске тропа. Изредка сквозь лесной шум прослушивается неумолкающее журчание горной речки, но где она бежит по лесам, Сусанна сверху не разобрала.
От ветра у нее захолодели руки, но возвращаться в избу не хотелось. Очень уж хороши эти леса под луной. Смотрела, будто запоминала их красоту, ибо не чаяла когда-либо еще вновь увидеть Урал. Разве только... Но сейчас, охватывая взглядом эту лесную ширь, не хотелось даже допускать мысли о новой и притом уже звериной неволе...
В лесу, совсем близко, захрустел валежник. Сусанна спряталась за опорный столбик и увидела, как на опушку вышел медведь. Зверь неторопливо пересек луг, направился к пригорку и опять убрался в ближний перелесок.
А Сусанна все стояла наверху... Где-то подал глухой голос филин. Под ветром стонали и гудели деревья- великаны. Журчала горная речка. На небе клубились лунные облака. Сусанна вспомнила, как вместе с Саввой любовалась ими с верхнего яруса Наклонной башни.
3
С того мига, когда Акинфий Демидов узнал об исчезновении Сусанны, в каждую живую душу, подвластную хозяину Невьянска, вселился молчаливый страх. Люди замерли, притихли в ожидании небывалой грозы.
Весть о бегстве Сусанны уже успела облететь все закоулки завода, заставляя и женщин и мужчин креститься в предчувствии неминуемой беды. Все знали нрав Акинфия Демидова. Полбеды, коли хозяин орет и сквернословит. Но если он молчит в гневе – дело плохо!
Акинфий сам обнаружил свою потерю: в ранний утренний час он пришел к опочивальне любовницы, тревожась о ее здоровье после вчерашнего недомогания. Уразумев, что он обманут, Демидов сейчас же разослал всадников по дорогам в сторону Чусовой, Тагила и Верхотурья. Всех воротных сторожей, карауливших въезд и выезд из семи башен, допрашивали о беглянке с пристрастием и перепороли. Один из этих караульщиков, по имени Никифор, с перепугу даже отдал душу. Слуги Демидова ходили с опухшими от оплеух щеками и разбитыми в кровь зубами. С каждым часом хозяин зверел все страшнее. Из сторожей не тронули только одного Савву. Демидов сам ходил к нему на башкю. На вопрос о беглянке старик коротко ответил хозяину:
– Сверху не видать. Небось не в карете покатила.
Обыск в опочивальне Демидов учинил самолично. Осмотрел все углы. Тайной двери за пологом постели не нашел, но понял, что беглянка унесла с собой все драгоценности, а ни единого дорогого наряда не взяла. Демидов был неколебимо убежден, что беглянке деваться некуда, далеко она не уйдет! В селениях проверили всех лошадей. Установили, что ни один экипаж, ни одна крестьянская подвода, ни одна верховая лошадь не покидали крепости и завода: лошади мужиков были на работах или в стойлах, повозки и кони заезжих купцов оказались все на месте...
Осмотрены были избы во всех невьянских слободках. Огороды, баки и сеновалы были обысканы. Ретивые дознатчики не забыли проверить даже выселки и курени углежогов... Беглянка как в землю прозалилась.
После полудня всадники вернулись ни с чем. Клятвенно уверяли Шанежку, что ни на одной из дорог нет следов и примет беглянки.
После разговора Демидова с приказчиком Шанежкой тот вышел из дворца с побелевшим лицом. Прямо с порога своей избы Шанежка долго крестился на икону, повторяя про себя хозяйское предостережение: дескать, «коли не изловишь, почитай себя мертвецом». Перспектива отправиться на дно пруда с камнем на шее приказчику не улыбалась; посему новые нарочные отправились на поиски, сам же
