признаешь? А ведь я чиста перед тобой. Пятнышка на чувствах моих любовных нет.
– Не смей так говорить! Не было у тебя ко мне любви. Даже помысла ласкового обо мне в душе твоей не заводилось. Ненависть была, лукавством и хитростью прикрытая. Говори теперь правду: кто тебе Прокопий?
– Сын твой.
– И только?
– А ты сам иную правду скажи, коли знаешь!
– К нему убегала?
– Сам не веришь тому, что говоришь.
– Прокоп ли уговаривал тебя кинуть меня?
– Сама надумала. Он про это не ведал. Какое ему до меня дело?
– Опять врешь, врешь, врешь!
Демидов взмахнул плетью, и она обожгла Сусанну. С криком боли женщина вскочила на ноги, но новый удар поверг ее на пол. Она затихла, укрыв лицо руками.
Демидов задыхался. Он сам, собственной кожей, каждым мускулом, каждым нервом ощущал те удары, что наносил Сусанне. Он сам был готов стонать от боли. Если бы он прочел сейчас в ее глазах мольбу о пощаде, услышал стон, он кинулся бы к ее ногам, сам молил бы о пощаде, о милосердии, о возвращении к прежнему.
Но в подземелье сгустилась тишина, оба сердца, карателя и жертвы, стучали не в лад...
И когда избитая женщина подняла голову, во взгляде ее Акинфий прочел бесповоротный приговор. Это были горящие ненавистью глаза раненой рыси перед последним, смертельным ударом охотника... Демидов попятился было, потом шагнул к ней, хотел поднять с пола.
– Поднимись, Сусаннушка! Господи, прости меня грешного!
– Не тронь! Без тебя встану. Руку посмел на меня поднять? К Сусанне Захаровне с плетью пришел? Забыл, как ползал передо мной? Бей еще! Чего выжидаешь? Только и силы в тебе, когда плеть в руках.
– Сусанна!
– Не позабыл, стало быть, как меня звать? Будешь помнить? А вот то, что сейчас я винилась перед тобой, – об этом позабудь. Слышишь?
– Люба ты мне.
– Экую радость сказал.
– Не шути со мной, Сусанна; не испытывай моей доброты к тебе.
– Во сне, что ли, ты добрым-то бывал? Смешно слушать о демидовской доброте. Охота тебе знать, отчего сбежала от тебя? Скажу: от злодейства твоего, от смрадного твоего дома, от богатства неправедного, а пуще всего от поцелуев твоих поганых, слюнявых.
– Врешь. Все врешь! Притворщица! Не верю ни слову. Сколько раз ты мне о своей любви твердила!
– Не веришь? Не веришь, что всегда мне тошнехонько было с тобой? До одури ты мне противен был, а про любовь от страха лгала, пока силы хватало терпеть тебя возле себя.
– Признаешься, что обманывала?
– Всегда дураком считала и дураком выставляла.
– Куда хотела податься?
– Не скажу.
– Пойми, окаянная, что тебя ждет!
– Все поняла. Не убежать мне, не вырваться из твоих когтей кровавых. Пропала я. Не видать мне солнышка. Пытками, проклятый, замучишь. На цепь посадишь. Замучишь и в эту стену замуруешь, как многих замучивал. Вон они, кирпичики-то, уж приготовил...
– Не стану тебя мучить. Люба ты мне больше всех на свете. Только открой правду, зачем и к кому бежала?
– Ничего от меня боле не услышишь. Хлещи до крови. Руки свои моей кровью умой, коли мало пролил крови людской. Хлещи!
– Не стану! Пальцем не трону. На, бери!
Демидов швырнул плеть под ноги Сусанне.
– Не станешь? Поди, снова начнешь целовать? Жаль меня стало? А вот мне тебя не жаль, душегуба. Мужа моего топором зарубить велел. Вольность мою в логове своем мызгал и в грязь втаптывал. На, получи хоть от меня за всех избитых!..
Сусанна схватила плеть с пола, вскочила на ноги, размахнулась и со всей силой хлестнула Демидова. Он не двинулся с места, не защитился, и новый удар рассек ему бровь. Кровью залило глаз, и Акинфий прикрыл лицо руками.
– Больно? Значит, и палачу больно бывает?
Сусанна хлестала его и по спине, когда Демидов повернулся к выходу. И даже когда он уже закрыл дверь, узница еще хлестала по ней, по кованым сундукам, по стенам. Попался ей под руку и канделябр с горящими свечами. Она и его опрокинула ударом плети, но когда все вокруг снова погрузилось в темноту, Сусанна упала на пол и дала волю рыданиям...
6
Дня три Демидов не спускался больше в подземелье. Ходил туда Самойлыч, носил еду, воду и свечи. Каждый раз слуга докладывал хозяину одно и то же: Сусанна Захаровна лежат-с, кушать не изволят, зарываются головой в солому...
На четвертое утро Демидова разбудил шум дождя. Его глухой, ровный шум успокоительно подействовал на Акинфия. Рассеченная бровь поджила и саднила меньше. Смягчилась и острота обиды на Сусанну. Вспомнились собственные слова, полушутливо сказанные сыну: дескать, Демидовы помнят зло только до поры, пока не изобьют обидчика.
Еще накануне вечером он решил простить Сусанну, даже не зная всей правды о побеге. Он даже боялся, что эта правда может быть непоправимой. Он сознавал, что сердцем простил обидчицу уже тогда, в подземелье, и хлестнул Сусанну сгоряча, по-мужски, от обиды. За то, что она сторицей дала сдачи, он не серчал, даже с тайной радостью вновь узнавал прежнюю непослушницу. Ему прямо понравилось, что она не боится грубой силы, не трепещет, не унижается. Ох, горда! И смела! И Демидов который раз в жизни убедился, что робеет, встречаясь с чужой, непреклонно смелой волей, теряет свою и внутренне восхищается истинно храбрым противником. Сам он умел бороться, уничтожать врагов и сражаться только чужими руками, наносить удары чаще всего в спину.
Еще лежа в постели, он приказал Самойлычу:
– Сгоняй-ка сюда живей всю домашнюю челядь!
– Кого прикажете звать-с?
– Всех, кто в доме есть, до единой души. Не таращи глаз! Порешил я подле себя наладить опочивальню Сусанны Захаровны. Вели людишкам единым духом сверху все ее добро перетаскать во французскую зальцу. Дверь в нее отворить настежь и никогда не запирать.
Растерянно-радостно кивая головой, то и дело поддакивая хозяину, Самойлыч метался по спальне хозяина, то подбирая, то роняя раскиданную одежду. Его несказанно обрадовала новая перемена в судьбе узницы.
– Не мельтеши перед глазами. Сам оденусь.
– Сейчас, батюшка! Единым духом все слажу.
Еще не смея окончательно верить твердости хозяйского решения, Самойлыч побежал распоряжаться...
Миновал полдень, а Демидов все медлил идти в подземелье, чтобы принести Сусанне прощение.
Слуги проворно перетаскивали во французскую комнату мебель из опочивальни Сусанны, а Демидов сам указывал, куда ставить убранство. Новое помещение для Сусанны ему понравилось. Теперь, рядом с его спальней, она всегда будет на глазах...
Приказав полотерам до блеска натереть паркет в зальце, Демидов поднялся в прежнюю опочивальню Сусанны. Пустая, она показалась очень большой и просторной. Обратил внимание на персидский ковер, не снятый со стены. Удивился, что раньше из-за полога кровати не замечал такого красивого узора. Пусть этот ковер положат отныне на пол в новой спальне. Он погладил упругую ткань, с удовольствием ощутил прикосновение к пушистому ворсу, но неожиданно почувствовал под ковром пустоту. Он надавил сильнее, отогнул край ковра и заметил дверь. Весь похолодев, Демидов сорвал ковер со стены. Крикнул не своим голосом:
– Самойлыч!
Вбежавшего слугу он грубо схватил за руку:
– Куда эта дверь?
– Не ведаю, Акинфий Никитич! Мало ли у нас в доме дверей! Не извольте сами ручки свои марать. Дозвольте, пыль сперва сотру!
Но Акинфий, не взвидев света, тряс старика за плечи.
– Свечей! И вон отсюда! Стой у дверей, чтобы никто не входил. Змеи вы все, а не слуги.
Самойлыч чуть не ползком выскользнул из опочивальни, тотчас же вернулся с шандалом. И когда Демидов шагнул со свечой за таинственную дверь, верный Самойлыч, поминутно крестясь, остался перед дверями опустевшей спальни...
Вымокнув под дождем, Демидов вернулся в дом из парка. Бледный, страшный, молча прошел во французскую комнату. Только увидев в зеркале свое отражение, он заметил, что все еще держит в руке шандал с потухшей свечой. Он с яростью хватил шандалом по зеркалу. Осколки разбитого стекла брызнули во все стороны. Из комнаты испуганно шарахнулись полотеры. В исступлении Демидов крошил и остальную мебель в комнате. Топтал хрупкие ножки стульев, расшвырял с постели одеяла и подушки, сорвал полог, разбил десятки ваз и фарфоровых статуэток, свалил туалетное трюмо... Учинив этот разгром, пустился бегом к малахитовой лестнице и ринулся вниз, в подземелье, рискуя сломать себе шею на крутых ступенях.
Новые, недавно смененные свечи в канделябре успели сгореть только наполовину. Тюрьма Сусанны теперь показалась Демидову недостаточно мрачной.
Сама она лежала лицом к стене, но, услышав непривычно тяжелую поступь Акинфия, обернулась и замерла в испуге, так он был страшен в приступе ярости. Будто не человек, а медведь с Сычевой заимки шел к ней на задних лапах. Женщина быстро села на соломе, а он, не мигая, как филин, уставился на узницу.
Она первая нарушила зловещее молчание:
– Явился, наконец. Давно ждала, когда приканчивать придешь.
От этих слов Демидов попятился. В мерцающем свете он вдруг заметил, что в черных волосах Сусанны появилась седина. Властное и капризное выражение ее лица вдруг исказилось страхом. Ее внезапно осенила страшная догадка о причине его исступленного гнева. Она поняла, что погибла бесповоротно. На миг прижала в ужасе ладони к губам. Глядя ему в глаза, прошептала:
– Нашел?
– Думала, не догадаюсь? Стало быть, по этой лестнице к тебе Прокоп хаживал?
Женщина вся сжалась в комок на соломе, уже потеряв всякую надежду на
