избавление, отказалась от борьбы за жизнь и теперь просто смеялась над ним, беспощадно и злорадно.
– Отвечай, змея!
Сусанна смеялась все громче.
– Замолчи! Дьяволица... Сына приманила?
Она, все еще сжатая в комок, прикрыла юбкой ноги и скрестила руки.
– Что ж! Ходил твой сынок ко мне. Всякую ночь без тебя в дверь, а при тебе – по тайному ходу. Помнишь, когда ломился ко мне? Он за дверью стоял и небось на помощь пришел бы, если бы папаша вовсе озверел!
– Бежала к нему? К Прокопу?
– Да на что он мне? На волю от вас обоих убегала. Сынок не умнее отца оказался. Не смог вырвать меня из твоих лап. А уж вырвалась бы, ты, Демидов, молиться бы научился сызнова! Скакал бы передо мной на одной ножке. Шутом бы вертелся. Задаривал меня за молчание всем, что ни пожелаю. Немало мне про тебя известно. Порассказала бы кое-кому в столице, как ты под косой башней рублики чеканишь. До самого Бирона довела бы меня красота, а уж он-то мастер таким, как ты, лапы скручивать. На цепи бы тебе, как бешеному псу, сидеть. Растащил бы Бирон по камешку все твое богатство. Вот какая Сусанна! Вот что надумала с тобой сотворить, вырвавшись на свободу.
– Где драгоценности, кои дарил тебе?
– Прокоп увез. Растрясет, верно, на подарки столичным полюбовницам. При мне только остатки.
Сусанна стала срывать спрятанный под грудью узелок.
– Лови. Подавись ими!
Она вскочила с постели, но от слабости споткнулась и упала на короб с серебром. Сорвала с себя узелок, швырнула под ноги Демидову.
– Дьявол ты в облике человечьем!
– Погоди, Сусаннушка! Скажи, что по злобе на себя наговорила. Скажи, что насчет Прокопа солгала.
– Не лгала. Раньше лгала, а сейчас правду высказываю. Полюбовником мне был твой сын. Обоих обманывала, только ума не хватило от вас убежать. Голова моя огнем горит. Палит меня ненависть к тебе.
– Сусанна!
Демидов вдруг опустился на колени, охватил руками ее ноги и прижался к ним головой.
– Целовать опять начнешь? Стосковался? Целуй, целуй, но помни, что и Прокопом я вся целована. Обоих вас кляня, на волю рвалась. Пожить хотелось на свободе. Птицей вольной полетать по родной земле. Теперь загрызай скорей, волк!
– Не тревожься! Не посмею тебя обидеть. Все простил. Только успокой насчет Прокопа. Не надо мне никакой правды. Одна ты нужна.
– Испугался правды? На колени она тебя поставила?
– Не надо кричать, голубушка. Успокойся! Опять вместе будем. Лучше прежнего заживем.
– Душегуб проклятый!
– Не проклинай! Не кляни, Сусаннушка! Замолчи! Замолчи!
Демидов зажал Сусанне рот. Пытаясь освободиться, она снова упала на короб с серебром. Чтобы унять ее, Демидов всей тяжестью собственного тела прижал женщину к коробу. Та извивалась, пыталась ударить его, задыхалась и уже хрипела.
– Говорю, утихомирься! Покорись! Простил тебя! Слышишь?!
Он сам хорошенько не сознавал, что руки его сошлись под ее подбородком.
Она затихала и реже вздрагивала, а Демидов, сам близкий к обмороку, в беспамятстве все сильнее и судорожнее сводил руки.
– Вот и хорошо. Утихла... Не надо правды. Только оставайся со мной.
Рука Сусанны повисла плетью.
– Нельзя тебе, Сусаннушка, одной без меня по земле ходить.
Демидов очнулся от острой боли в сведенных пальцах... Даже разжать их сразу не мог. А разжавши, увидел их отпечатки на женской шее. Женщина не двигалась. В остановившемся взгляде не было жизни. Только тогда он понял, что задушил ее.
Он приподнял было ее страшно отяжелевшее тело, но не удержал. Оно выскользнуло из его рук и упало на пол.
Медленно трезвея, охваченный ужасом, Демидов, пятясь, выбрался на лестницу.
Уже в сумерках Демидов вернулся в подземелье вместе с Саввой. Старик осмотрел подземелье и не сразу понял, в чем дело.
– Зачем привел, Акинфий Никитич?
– Сейчас уразумеешь.
Только теперь Савва увидел тело на полу.
– Никак преставилась?
– В моих руках задохлась. Кричала страшное для меня. Замолчать просил. Не упросил.
Савва приложил ухо к груди женщины.
– Отстукало. Гляди-кось, еще теплая. Жизнь каленую от отца-матери в подарок взяла, да тебе, вишь, отдала... Стало быть, разумею, что спрятать велишь? Во что мне завернуть ее прикажешь?
– Все, что хочешь, возьми наверху в сундуках.
– В парчу надо бы. В серебряную. А ты, хозяин, уходи. Мертвую трудно ли спрятать? С живыми, с теми беспокойно. Кричат, клянут, молят до последнего кирпича. Вон в ту нишу ее и заделаю. Только сперва в глаза ей глянь. Мертвы очи, а все ненависть к тебе живая в них. Глянь да ступай. Простишься с ней?
– Не могу.
Демидов выбежал из подземелья.
Савва остался наедине с Сусанной. Подвинул к ней канделябр со свечами поближе, долго рассматривал лицо мертвой, следы хозяйских пальцев на шее.
– Не ушла! А уж как рвалась отсюда! Желаньице было, а умишка да хитрости не хватило. Все молодость! Прыткая она, да завсегда спотыкливая.
Соборный священник, поднятый в полночь с постели и еще не вполне оправившийся с перепугу, служил с певчими и дьяконом в пустом соборе панихиду, поминая новопреставленную рабу божью Сусанну. Зажжены были свечи в одном паникадиле, перед иконами мерцали огоньки неугасимых лампад.
На своем обычном хозяйском месте в соборе, против амвона, стоял, сливаясь с полумраком, Акинфий Демидов.
Одет он был необычайно торжественно, в том черном кафтане с муаровым камзолом, какие были на нем, когда играл с императрицей в карты.
Голову Демидова украшал модный белый парик. Левый глаз прикрыт шелковой повязкой. Лаковые башмаки с серебряными пряжками, усыпанными самоцветными камнями, надеты впервые, как и безупречно белые чулки.
Он старательно прислушивался к возгласам дьякона, крестился истово под пение певчих и не отводил глаз с одной из икон богородицы, которой местный живописец, в угоду хозяину, придал сходство с чертами покойной демидовской возлюбленной.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
ГЛАВА ПЕРВАЯ
1
По обочинам всех дорог Российской империи, на пряслах полей и поскотин каркали сытые вороны. Падеж был на скотину и мор на людей. От недорода, болезней, повинностей государственных и разных иных народ русский вымирал целыми селами, в городах – улицами.
Тащили на погосты и старого, и малого, и сильного, и слабого, будто всяк селянин или горожанин торопился скорее найти вечное укрытие от всяческих бедствий. А живых тащили в застенки тайной канцелярии, учрежденной через год после воцарения Анны Иоанновны. Достаточно было только крикнуть: «Слово и дело!», чтобы по указке крикнувшего был схвачен, допрошен и пытан любой прохожий на улице, любой житель в доме.
В столице Петровой императрица Анна Иоанновна тяжело недужила. За стенами дворца ей не слышен был стон народа. Тишину вокруг больной императрицы нарушали только шелесты богатых нарядов да шепотки дворцовых сплетниц, фрейлин. Услаждали слух Анны колокольчики из серебра многих дворцовых часов, наигрывавших меланхолические мелодии.
Вокруг себя императрица видела лишь подобострастные лица приближенных вельмож с льстивыми улыбками. Владычица России видела вокруг себя мало русского; временами это даже беспокоило императрицу, но беспокоило все же гораздо меньше, чем донимавшая ее болезнь. Прежде Анна уж как любила покушать сытно и вкусно, по-русски, а теперь даже к пище она стала почти равнодушной.
Плохо, нестерпимо тягостно жилось в стране простому народу-кормильцу. Зато неплохо было в ней герцогу, камергеру и любимцу государыни, Бирону. Неплохо было на русских харчах Миниху и Остерману, всем, кто держал в руках видимые и невидимые бразды судеб великого народа. Все эти иноземцы мало считались с тем, что от их правления стонет сермяжная Россия, обливается горючими слезами каждая русская мать.
Жадный к личному благополучию, Бирон, оказавшийся по прихоти собственной судьбы вершителем судьбы целого государства, не был даже по натуре своей государственным человеком. Личная нажива и карьера были ему важнее любых государственных интересов. Он даже не умел прикрыть откровенное свое хищничество хотя бы видимостью каких-то государственных целей, просто и неприкрыто торопился красть, распродавать по дешевке государственное богатство, где бы его ни нащупывал, привлекая к этому грабежу целые шайки жадных сообщников. Они неспроста торопились, помня, что нашлись же у Руси Минин и Пожарский на ляха! Глядишь, снова найдется у России кто-нибудь под стать тем двум, чтобы сыскать управу на иноземцев вокруг царского престола...
Лютый крепостник немецкого склада, Бирон был беспощаден в выколачивании податей и поборов с голодного мужика. Роптал народ все слышнее, несмотря на выкрики «Слово и дело!».
Так катило время возок самодержавной Анны Иоанновны, но все глубже и глубже тонули его полозья в трясине народного бесправия под игом корыстного курляндского временщика. По заповедным углам империи уже шептались о заговоре против бироновщины, упоминая имя дочери Петра. А она, царевна Елизавета Петровна, тихонько жила в Царском Селе и только со скуки да от безрадостных вестей о делах империи, созданной и возвеличенной отцом, скакала по осенним полям, затравливая волков гончими псами.
2
Под завывания зимних ветров на Каменном
