никто не схоронит, волк я для любого здешнего человека.
– Трусишь? А ты хоть разок доброе дело сотвори. На-ка!
Савва положил перед приказчиком кожаный мешочек.
– Возьми вот; может, от этого храбрым станешь? Серебро. Отпустишь Сусанну – своим считай.
– Боюсь. Хозяин убьет.
– Сибирь не махонькая... Посчитай на досуге рублики в мешочке. На таких колесиках далеко укатишь. И ты про Демидова позабудешь, и они тебя не вспомнят.
– Не серчай, что изловил.
– Сам ране такой же был. Ретивый. Должно, от старости дурею. Жалость к людям душу изглодала. О всех загубленных за упокой молюсь. А за нее, молоденькую, охота мне во здравие помолиться.
Но приказчик косил в сторону и вздыхал сокрушенно. Савва встал и, не глядя на приказчика, вышел из избы. Даже дверь не прикрыл за собой.
Освещенный луной, старик шагал к своей башне, уже поняв, что его силой не вызволить пленницу из Цепной залы.
Колокол отзвонил полночь. Проиграли свою мелодию куранты.
Шанежка опять уловил во дворе шаги и старческое покашливание. Ага! Самойлыч! Хозяйский камердинер...
У старого слуги дрожали губы. Стараясь глядеть мимо приказчика, Самойлыч выговорил через силу:
– Хозяин тебя требует. И велел прихватить ключи. Сам знаешь какие...
5
Вторые сутки пленница сидела в темноте подземелья. Свеча давно догорела. За это время никто не приходил. До хлеба она не дотронулась, а воду выпила всю, так и не утолив мучительной жажды. Но хуже всего была могильная тишина, изредка нарушаемая писком дерущихся крыс.
Почему же не идет Акинфий и каковы его замыслы? Она уже успела поразмыслить, как действовать. Решила разжалобить Акинфия слезами раскаяния, лишь бы только выйти из этой нечеловеческой тьмы.
От сырости все тело стало липким. Ей было холодно. Чтобы хоть немного согреться, она вся съеживалась, зарывалась в солому. От невыносимой тишины она начинала разговаривать вслух. Произносила те слова, что собиралась сказать Акинфию, вымаливая прощение. Надежды на прощение она не теряла. Тогда она сможет вернуться в свою опочивальню, успокоить Демидова лживой покорностью, выждать время и снова пытаться бежать.
Больше всего Сусанна боялась, как бы Демидов не приказал пытать и бить ее. Она знала, понаслышке, ужасы демидовских пыток. Люди сознаются под пыткой во всем, что было и чего не было. Если Акинфий надумает применить к ней пытку, Сусанна твердо решила свалить всю вину на Прокопия.
В кромешной тьме подземелья Сусанна пыталась приготовиться к допросу, обдумать ответы, найти средства разжалобить Акинфия. Ей все еще верилось, что прежняя власть над ним не утрачена и вернет ее вновь в привычную роскошь опочивальни.
Когда Шанежка прибежал уже после полуночи на зов хозяина, тот отобрал у приказчика ключи от подземелья и грубо прогнал, не спросив никаких подробностей о том, как ловили Сусанну и как она повела себя в подземелье.
Сам Демидов вторые сутки не выходил из спальни, ничего не ел, пил крепчайшую брагу кружками, не испытывая даже легкого опьянения. Он еще никогда в жизни не ощущал в себе такой холодной, давящей злобы. Он гневался не на обманщицу, которую мысленно обрекал на самую лютую казнь, а на самого себя. Он испытывал мучительный стыд перед самим собой за то, что за столько лет совместной жизни не смог распознать этой женщины. Обманулся, как безусый юнец! Теперь он догадывался, что за все эти годы она не сказала ни одного искреннего слова и, даже лаская, лгала. Как мог он верить этому дьявольскому притворству, этим лживым чарам, до того заворожившим его, Акинфия Демидова, что смогли даже в его каменной душе пробудить давно забытую жалость и нежность?
Измученный гневом и этими мыслями, Демидов уже не раз порывался кинуться в подземелье, нещадно бить ее за все, что она сотворила с его душой. Но он смирял эти порывы, боялся, как бы не подпасть снова под колдовское обаяние этих лживых глаз и не размякнуть. Несмотря на всю свою ненависть к обманщице, он не мог избавиться сразу от ее прежней власти над ним. Всем своим трезвым, жестоким, холодным умом Акинфий ненавидел эту женщину. Сердцем же он все еще принадлежал ей, все еще любил ее, непокорную, властолюбивую и все же мягкую и нежную... И хотя ее ложь была очевидна и вырыла пропасть между ним и ею, Демидов никак не мог решиться начать экзекуцию.
Он сознавался себе с трудом, что жестоко страдает от обиды, чувствует себя оскорбленным как человеческая личность. Да как это смогла простая купчиха столь оскорбительно пренебречь таким человеком, как он, приближенный к императрице, вершитель судеб целого края, богач и заводчик Демидов? Как она, только любовница, посмела пренебречь его любовью, не понять, не ценить такого чувства!
Бегство он бы еще простил, смог бы объяснить порывом на волю, прихотью, капризом. Захотелось, мол, побегать, пошалить по-детски, потому что надоело, приелось чрезмерное богатство. Но куда и зачем она убегала? К кому? Неизвестность причин побега терзала его любопытство, будила страшное подозрение. А допрашивать холопа Шанежку ему, гордецу Демидову, претило. Пусть сама скажет!
Мучили самые мрачные предположения. Может, это все происки неких тайных могущественных врагов? Во что бы то ни стало дознаться обо всем у самой Сусанны. Конечно, можно вынудить признание пытками. Но он гнал эту мысль, откладывал допрос, ибо где-то в глубине души тлела надежда на ее раскаяние и возвращение. А сможет ли он в будущем, если чудо раскаяния свершится, снова припасть губами к телу, которое сам же предал на пытку? Он хотел увидеть, услышать ее – и боялся этого момента.
С этими мыслями Демидов под утро задремал...
Он пробудился, не зная, который час. Очнувшись от давивших его кошмарных снов о Сусанне, он вдруг внезапно представил ее вместе с сыном Прокопием. Вот в чем, может быть, причина побега? От таких мыслей воскресла с новой силой притихшая было злоба, заставила его вскочить, схватить плеть и чуть не бегом кинуться к потайной двери под малахитовой лестницей.
Измученная жаждой, Сусанна дремала, когда внезапно, чутьем угадала, что Акинфий сейчас явится. Она села на соломе, вслушиваясь в тишину. Расчетливо надорвала на груди кофту. Вслепую уложила волосы, выбирая из них соломинки. Откинулась на солому к сырой стене, закрыла глаза, притворилась впавшей в полуобморочное состояние. И почти тотчас же слабо звякнул замок. Затем приблизился шорох шагов, и, наконец, полоска света протянулась из-под входной арки. Сусанна чуть приоткрыла веки и узнала хозяина с плетью в руке. Она следила сквозь сетку ресниц, как он поставил канделябр со свечами на пол. Сам он стал над ее ложем, и рукой защитил глаза от свечей, чтобы лучше разглядеть ее. Она успела заметить, как осунулось и постарело лицо Акинфия.
Он не отрываясь смотрел на лежащую, а та, сжав веки, делала вид, что спит непробудно. Крыльями ворона распластались на соломе ее распущенные волосы. Под разорванной кофтой ровно и будто безмятежно поднималась грудь. Глаза окружены синевой. Руки под щекой...
Он не смог грубо разбудить спящую красавицу, единственную и последнюю свою любовь...
А Сусанна думала, что уж пора бы ей «проснуться». Иначе можно упустить драгоценную минуту растроганности, вызванную ее беспомощной и очаровательной позой.
Женщина пошевелилась, открыла глаза, разыграла пробуждение, радость нечаянного свидания, даже игриво потянулась к своему повелителю и только уже потом, как бы осознав действительность, слабо вскрикнула и закрыла руками лицо, искусно имитируя стыд, раскаяние, смирение.
Демидов не спускал с нее глаз. Он холодно наблюдал, как она сползла с соломы на пол, встала на колени, прошептала истово и внятно:
– Родимый! Сможешь ли простить меня, неразумную?
– Ласково выговариваешь!
– Что хочешь делай, только прости. До смерти бей, только прости мой грех невольный.
– Зачем убежала?
– С тоски. От обиды на тебя.
– Чем обидел?
– Да как же? Я всегда с лаской, а ты думы темные таишь, подозреваешь в неверности. Мне одной хочется твоей любовью владеть, а ты кинуть меня задумал, променять на другую. Вот и задумала наказать тебя, заставить тебя помучиться.
– Лжешь, подлая.
– Когда же я тебе лгала? Плохо же ты понимал меня и совсем, выходит, не любил. Только тешился, как девкой.
– Никогда в тебе правды не было. Зачем перед побегом такой ласковой змеей вокруг моего сердца обвивалась?
– Да, знать, почудилось мне, что лаской да нежностью я в твоей душе железной любовь человеческую вырощу.
Демидов ощутил прилив ярости, выпрямился во весь рост.
– Погань! Колдунья окаянная! Не ошиблась, нет. Вырастила ты во мне любовь, да только ложью и обманом. Прощения просишь? Как посмела о прощении у меня, обманутого, молить?
– Бог и тот запрета на такое моление не кладет, а ведь ты не бог, Акинфий!
– О боге вспомнила? Не поздно ли? Подумала о нем, когда ложью меня, как тенетами, опутала? Не каялась в том, что лживой лаской меня согревала? Ты, погань змеиная, была мне всего света белого милее. Вровень с материнской была во мне любовь к тебе. Не сразу на старости во мне она пробудилась, но жить мне с ней легче становилось. Жалость к людскому горю я благодаря ей чувствовать стал. Ради тебя Демидов не по-прежнему да не по- демидовски жить готовился. За что враньем душу мне заплевала? Отвечай, ежели смелости хватит, коли не вконец совесть утеряла.
– Что отвечу? Сама лучше у тебя спрошу: стало быть, любовь мою враньем
