партнеров, расправив белые крылышки, порхали лепные ангелочки с венками незабудок. Из-за окон временами доносился со двора рев четырех медведей, запертых в амбаре.
Лежа в кресле, Никита дергал головой, а пальцы его левой руки шевелились, как паучьи лапы.
За шашками Никита все время думал о тех мрачных и вещих знаках, коими началась для него весна. Подавленный дурными предзнаменованиями, суеверный ум Никиты жаждал утешающих, успокоительных примет. Дурных знаков много: за женщин и девиц, уведенных из кержацкого лесного поселка, мстящая рука в начале прошлой недели подожгла склады около дворца. Пожар одолели. Три дня назад, когда Никита возвращался от сына Василия из Шайтанки, на его тройку напала в Боберьем логу стая волков. Еле отбились. Притом зверье сильно поранило коней, и Никита до сих пор не мог забыть, как щелкали волчьи челюсти. По прибытии домой Никита велел ударить в колокола; жители, стар и млад, до полуночи простояли на благодарственном молебне, восхваляя и славя господа за чудесное избавление хозяина от звериной напасти. Кержачка- вдовица, писаная красавица, избила Никиту прошлой ночью, когда тот пытался ее приласкать. Как цепами измолотила она его так, что Никита едва отлежался к утру. Он приговорил кержачку к телесному наказанию и сам с удовольствием наблюдал за исполнением этого приговора. И хотя женщину зверски наказали при нем, обида на нее не прошла... Все это, по его мнению, были плохие знаки, а главное, как-то все разом на него навалились.
Не понравился Никите и сын Василий. Болезнь брала над парнем полную силу, его лихорадило, мучил сильный кашель, и опять на носовых платках появились зловещие кровяные пятна.
Прохор Ильич Мосолов сидел против хозяина, подавшись к столу всем своим грузным телом. Мосолов – в прошлом тульский купец с дырявым карманом. Был вытащен за ворот на волю из долговой ямы Никитой Демидовым-старшим. Стал простым исполнителем демидовской воли.
Ловко приворовывая, он давно скопил большую деньгу, давно мог начать самостоятельные купеческие дела, но все мешкал, привыкнув к своему положению и приучившись издеваться над беззащитными людьми. Мосолову стала нравиться роль хозяйской тени, да и жадность баюкала разум: не хотелось далеко уходить от демидовских рублевиков. Сделавшись «оком» Акинфия возле младшего Демидова, приказчик жил, как господа.
Василий Демидов, владелец Шайтанки, слушался его, по молодости и хворости, без возражений. Никита заранее с ним соглашался, понимая, что рука невьянского брата в любой миг придет на помощь Мосолову.
Хозяйствовал он политично, глаз не спускал только с того, что предвещало денежный интерес. Во всем же остальном слепо потакал прихотям хозяина. На рабочий народ смотрел, как на скотину, и чаще всего разговаривал с людьми языком нагайки. А тех, кто перечил, огрызался и мог дать сдачи, Мосолов клал на вечный покой в каменистую землю Урала, чтобы не пошатнулись устои демидовской власти, заложенные на фундаменте из костей от Урала до Алтая.
Последние годы Мосолов все реже думал о возвращении к купечеству. Состарившись, успокаивал себя присказкой, что от добра добра не ищут. Где еще найдешь такую благодать, чтобы, рискуя только чужим, ставя на карту только демидовское, пополнять собственный карман столь весомо? А просчет, ошибки шли за хозяйский счет. Пример тому – Кушва...
Раздумывая о плохих предзнаменованиях, Никита играл сегодня из рук вон плохо, зато Мосолов не зевал. Душевные муки хозяина его не интересовали, а два рубля, получаемые за выигранную партию, были все же деньгами. На доске у Мосолова уже дамка, но внимание игрока поминутно отвлекает левая рука партнера с шевелящимися пальцами. Того гляди сдвинет что-нибудь на доске, будто невзначай. И Мосолов подавлял желание смахнуть эту паучью руку со стола, как смахивают таракана, ползущего к миске со щами.
Лекарь Тихоныч почтительно приблизился к партнерам с серебряным подносиком в руках. На подносике – бутылка, ложечка и блюдце с мелко наколотым сахаром. Подошел, тихонько кашлянул. Никита досадливо отмахнулся. Мосолов ждал, что хозяин, по обыкновению, обозлится, начнет плеваться и сквернословить. Но он ошибся Никита; воспользовался появлением лекаря, чтобы уйти от неминуемого проигрыша. Как только лекарь повторил покашливание уже чуть громче, хозяин изобразил испуг и мановением больной руки спихнул доску с шашками на пол.
– Ох, ох, ох, уж прости, Прохор... Напугал меня проклятый лекарь.
– Не извольте огорчаться, Никита Никитич. Партию в должок запишу.
Заводчик сурово смотрел на лекаря, но тот уже держал ложечку с лекарством. Никита выпил, заел сахаром, поморщился.
– Сочтемся ужо, Проша. Видишь, Тихоныч, подлец, каково под руку лезть, когда не до тебя! Пошел вон! Травишь меня, знахарская душонка! Что ни день, все горчее и горчее зелье.
Лекарь, молча поклонившись, вышел. Никита выбрался из кресла. Мосолов удержал его.
– Сперва рублевик с вас за порушенную партию.
– Сказано, сочтемся. Завтра.
– На сем благодарствую.
– Зазнался ты, Прохор. Скоро за всякое слово со мной деньги просить станешь.
– С меня-то взыскиваете, коли выигрывать изволите?
– Не попрекай ты меня. Не вгоняй в гроб раньше времени.
– Будьте покойны. Демидовы долговечны.
– Хворый я. Нельзя со мной так непристойно разговаривать. Обидел вот опять, теперь из-за тебя всю ночь не засну. Оскорбился. Думать стану.
– Не о чем вам думать. Покойный родитель обо всем подумал. И не на один век вперед.
Нервно ковыляя по комнате, Никита вдруг зашелся в приступе брани, кашля, хрипа, всхлипываний. Закричал пронзительно:
– Манька! Манька! Где ты там, курносая дура?
Прибежала служанка. По ее лицу человек сторонний понял бы, что ничего особенного не происходит.
– Чего изволите, барин?
– Кота! Живо тащи.
– Которого прикажете?
– Рыжего, без левого уха.
Но лишь только Манька убежала, Никита уловил за окнами звуки колокольцев.
– Слышь, Прохор? На тройке кто-то к нам.
Мосолов поторопился к окну.
– Так и есть. Гость какой-то жалует. Батюшки! Никак сам Акинфий Никитич? Его кони.
– Ох, ох, ох, верно, опять с худыми вестями.
В передней уже слышался шум. Акинфий Демидов скинул шубу с плеч, даже не глянув, чья лакейская рука почтительно подхватывает эту мягкую драгоценность.
Через несколько мгновений огромная сутуловатая фигура возникла на пороге малиновой гостиной.
Тряся головой, Никита двинулся навстречу, больше обычного выпучивая глаза.
– Ума лишился, братец! В эдакую пору вздумал затемно в гости ездить! Волки, волки округ Ревды. Волчья напасть!
– Меня не тронут. Звери чуют, кто едет. Это от тебя дух сладкий, как от бабы, а от меня дегтем несет. Здорово ли живешь?
Братья расцеловались.
– А ты тут как здравствуешь, Прошка?
Приказчик с чувством поцеловал протянутую ему руку.
– О делах беседовали?
– В шашки играли.
– Делать вам нечего. Покойно живете, без забот... Ужинали, поди? Накажи-ка, Мосолов, для меня поесть собрать. Груздей пусть не забудут.
– Ах ты господи, смутил ты меня своим нежданным прибытием. Прохор, ступай, распорядись там. Сам догляди... Ох, ох, ох, братец, какой же ты дорогой гостенек для меня!
– Редкий.
– Оттого и дорогой. Батюшку напоминаешь. Во всем ты с отцом покойным схож, царствие ему небесное.
– А нам, покамест, благоденствие земное. Вижу, осилил кондрашку. Хорошо. А за ворот, скажи-ка, много заливаешь?
– Что ты! Сторожусь вина. Одни лекарства глотаю. Замучил меня лекарь.
– А как Василий в Шайтанке?
– Плох сынок. Того и гляди, не случилось бы чего по весне.
– Будет каркать! Демидовы живучи. Меньше восьми десятков не набирают. Иначе и браться-то не стоило бы...
– Истинный господь, плох Васенька. Сделай милость, навести самолично. Радость ему от этого великая.
– Обязательно проведаю. Затем и приехал. Надо парня в теплые края послать. Для сына скупишься...
Акинфий недовольно оглядел комнату.
– А на свечи, вижу, не жалеешь?
– Пусть горят! На свечах не разорюсь. Темени боюсь.
– Хочешь, чтобы тебе и ночью солнце светило? Веселостью тешишься?
– Грешен. Люблю свет, оттого что мучеником живу. Погляди, как болесть тело иссушила, каким стал. Кожа да кости.
– По мне, ты всегда одинаков. Другим тебя не видел.
– Вот и осталась у меня одна радость – свет да веселость.
В гостиную вошла служанка Манька с рыжим котом в руках, но, увидев Акинфия, испуганно остановилась. Никита замахал руками.
– Пошла, пошла вон!
Но Акинфий успокоительно улыбнулся Маньке.
– Стой, погоди, курносая! Дай-ка мне сюда котофея этого.
Никита закричал еще пуще:
– Сказано тебе, вон!
Манька совсем растерялась; кот вырвался, заметался по зале и вдруг неожиданно кинулся под кресло Акинфия. И когда гость приласкал напуганного одноухого Рыжика, тот осмелел и даже потерся о ножку кресла.
– Хорош котофей! Так, так... Вижу, все еще, братец, крысиным цирком забавляешься?
– Редко. Ничто теперь меня не радует.
Кот настолько освоился в новой обстановке, что смело вскочил Акинфию на колени и замурлыкал.
– Жена что ж глаз не кажет? Уже спит, наверно?
– Монашествую. Женушка к родне укатила. Еще с крещения.
– Вот оно что! Потому, стало быть, и воруешь кержачек?
– Не пойму, братец, про что речь ведешь?
– Ладно, ладно. После об этом как- нибудь. Не на часок я к тебе. Поживу, пока не прогонишь.
– Господь с тобой! Да разве я такой,
