братец?
3
Стены столовой на две трети высоты украшены панелями красного дерева, а выше панелей обиты голубым сафьяном. Позолоченные фигурки ласточек в полете оживляют эту голубую гладь. Дескать, не столовая, а сами небеса с пичужками! Под ногами обедающих персидский ковер. С каждой стороны дубового стола по двенадцать стульев, сиденья, в цвет стенам, из голубого шелка. Два кресла с высокими спинками стоят по торцам стола, на их спинках вышиты золотом гербы дворян Демидовых. Тяжелая столешница опирается на литые из бронзы подставки в виде аллегорических птиц. Сама столешница собрана наподобие шахматной доски из одинаковых по размерам, но различных по цвету пластинок колыванской яшмы. В трех серебряных канделябрах французской чеканки может гореть до полусотни свечей.
В этот вечер их зажгли только на среднем канделябре. Стол для братьев Демидовых накрыли малой кружевной скатертью.
Акинфий доживал в Ревде четвертый день, уже навестив больного племянника Василия и оба завода, здешний и Шайтанский. Остался доволен волчьей охотой. Затравили пятерых, вернулись перед самым ужином.
После охоты Акинфий ужинал молча, с жадностью расправлялся с заливным поросенком и осетровым балыком, пропустил рюмочку под белые грибки и уж под конец вечерней трапезы сделал знак убрать слуг.
Никита раздраженно заорал на обоих ливрейных лакеев и дворецкого:
– Пошли вон. Не надобны боле!
Те исчезли, пятясь и кланяясь. Акинфий предпочитал для разговора полусвет и потушил почти все свечи. Никита тотчас же стал тревожно оглядывать потемневшие углы. Акинфий презрительно поморщился.
– Что тебе мерещится по темным углам? Блажишь, братец!
– Ах, братец, как ты бываешь груб!
Никита страшно обиделся, слезящиеся глаза щедро переполнились свежей влагой, и владелец Ревды со вздохами долго вытирал слезы кружевным платком, потом, прижав его ко рту, искусственно кашлял добрых пять минут.
Акинфий терпеливо ждал, пока брату надоест и плакать и кашлять. Он попивал из бокала рейнское, отщипывал кусочки холодной цыплятины; чтобы отвлечь брата, достал табакерку.
– Небось и до Ревды мода столичная дошла? Употребляешь?
Приступ кашля и ливень слез исчерпались. Никита понюшку взял и заинтересовался табакеркой, нашел ее «веселенькой».
– Бери себе, если глянется.
Никита взял табакерку дрожащей рукой, оставил без внимания игру мелких бриллиантов, вправленных в крышку, но заинтересовался эмалью на внутренней стороне.
– Кажись, французской работы? Русалки у воды... Как славно, братец! Ведь русалочки это, да, братец?
– Нимфы, братец. Нимфы.
– Поди ж ты. Вот и рубинов такой густоты крови я не видывал.
– Да это гранаты.
– Напасть какая! Ничего не угадываю, а все оттого, что ты темень в комнате учинил. У тебя таких каменьев еще не находили горщики.
– Хорошо поищут – сыщут...
Никита торопливо сунул табакерку в карман палевого кафтана.
– Послушай, Никита, не могу понять, откуда у твоего Василия в груди этакая болезнь завелась? В демидовском корне никто чахоткой не маялся. Грудь у любого из нас что кузнечный мех. Ведь даже тебя, слабогрудого, напасть эта обошла.
– От матери она у Васеньки. Род ее дохлый.
– Все на жену беды сваливаешь? Василия надо в теплые края. В италийскую землю. Болезнь его догладывает, а ты все ждешь чего-то. Лекаря своего из Тагила за Василием пришлю, пусть снарядит его и везет в тепло.
– Да ведь я сам, братец, мученик болящий. Самому надо в теплые края.
– Твою болезнь там не лечат, злобу-то. Больно ее в тебе много.
– А в тебе ее мало?
– Уж и окрысился!
– Зачем коришь скупостью? Обидеть норовишь больного брата? Ты жалеть меня должен.
– Не обучен. Матушка, покойница, о том не позаботилась.
Акинфий поднял глаза на стену и только теперь осознал, чего не хватает на ней... Спросил сурово:
– Где отцов портрет? Куда перевесил?
– Вовсе убрать приказал.
– По какой причине?
– Глаза! Глядит он, глядит... Никуда от них не уйти. Не стерпел. Убрал.
– Плохи дела, Никита, ежели отцовых глаз бояться стал.
– Дом-то, поди, мой?
– Твой. Все здесь твое. Кафтан палевый – заглядение. Ласточки на стенах золотые. Все твое, а не демидовское. Веселенькое, как у бабы в опочивальне. Ты первый из нас к веселой иноземщине потянулся. На дворец поглядишь – снаружи вроде демидовский, а внутрь шагнешь – будто в лавку к поставщику короля французского попал. Табакерка, мною подаренная, тебе как раз подходит. Мне-то оно не ко двору.
– Не глянется тебе, как живу?
– До тошноты не глянется. Одна вещь во всем доме мне по душе. Вот эта столешница. В ней знаки, что нога Демидовых уже на Алтае.
Никита, слушая брата, избегал его взгляда, как недавно избегал отцовских глаз с портрета. Акинфий встал и потянулся.
– Поутру домой подамся.
– В который дом-то?
– Да теперь в нижнетагильский.
– Невьянск разонравился?
– Не то. Просто пора Тагил по-демидовски налаживать. Чую, что там родовое гнездо для потомства надо вить. Невьянск по указке отца построен и излажен, а Тагил я по-своему поставить намерен.
– Косую башню не отец задумал.
Акинфий насторожился.
– Про нее-то зачем помянул?.. О башне нечего толковать, она-то не подведет. А вот своих кержачек наловленных ты, Никита, должен немедля на волю отпустить.
– Это почему же так, вдруг? Ни с того ни с сего?
– Не время сейчас Татищева дразнить. Кержаки у генерала в великом почете. Он им многое прощает и с рук спускает. Зато они чуть что не молятся на него.
– Екатеринбургский пес – генералишко в моем доме мне не указчик.
– Не генералишко, а я велю.
– А ты-то разве мне указчик?
– У Демидовых старший в семье – всегда голова. Не тебе, Никита, родовой устой менять. Не знаешь, как старые дворяне против нас поднимаются? Всякого мужика пропавшего готовы у нас искать.
– Слушай, братец, ты сперва глянул бы сам, какие там красотки. Ох, ох, ох! Любая на вес золота.
– Нагляделся!
– Поди, Сусаннушка-то уж надоела? – хитро прищурился Никита.
– Убегла.
– И не поймал? – В голосе Никиты звучало притворное участье.
– Только тело на дороге подобрали.
Хозяин Ревды захихикал.
– Люди другое что-то сказывали. Осокинский приказчик молву пустил, будто ее у них на заимке Шанежка твой поймал. Небось под косой башней в наказание держишь?
– Больно любопытный стал, братец. Будет!
– От слушков ушей не отвернешь: ведь кержачек-то я не себе, а тебе в подарочек наловил заместо ослушницы твоей. Авось и выберешь какую заместо Сусанны.
– Будет, сказал!
– Вот и ты на меня окрысился.
– Про тебя я тоже кое-что слыхивал. Люди говорят, тебя одна из них отлупила.
– Что ты! Ничего и быть такого не могло!
– Вот на ту кержачку, пожалуй, я не прочь поглядеть.
– Кто это соврать посмел, будто баба меня избить покушалась. Да я б такую... да я...
– Брось хвастаться. Небось уж ту кержачку поп отпел, а?
– Экий ты, братец, насмешник! А я наслышан, будто поп не кержачку, а Сусанну отпел, панихиды по ней ежевечерне служил.
– И то правда. Служил. Выходит, демидовское от Демидова не скроешь.
– Выходит. Да ты, Акинфий, не горюй. Та кержачка, по правде-то, покойницу твою Сусанну за пояс заткнет... Давно хочу спросить тебя о Прокопе. Как здравствует?
– По-столичному... Кротом, Никита, живешь, а все до тонкости прознал. Но об одном, ручаюсь, не слыхал. Главную мою тайну не знаешь. О Прокопе спросил, а отчего вот о втором сыне спросить не догадался?
– Христос с тобой! Окстись!
– Значит, истину говорю, что не все прознал. Есть у меня еще сынок, Никитой его при крещении в честь отца назвал. Седьмой годок пареньку пошел. Мать собираюсь своей законной женой назвать.
– Да как же все это получилось?
– Перед тем, как Сусанну повстречал. Понял? Лучше вот слушки не слушай, а меня самого обо всем спрашивай. Пора бы бросить друг за дружкой по- холопски подслушивать да подсматривать.
– А где сыночка-то бережешь?
– Про это... покамест никому знать не надобно. Языки... Мало ли что... Приказал бы девок собрать, охота песни послушать.
В столовую без спроса вбежал взволнованный Мосолов.
– Прошу прощения! К вам, Акинфий Никитич, нарочный из Тагила с пакетом.
– Зови!
Акинфий выхватил у курьера пакет, взломал сургучную печать, развернул бумагу. Прочитав, злорадно ухмыльнулся. Кивнул, чтобы Мосолов и курьер вышли.
– Про что бумага-то? – полюбопытствовал Никита.
Но Акинфий не слушал брата. Уже не ухмылка, а жестокая насмешка победителя искривила его губы. Вот-вот расхохочется.
– О чем ты, братец?
Акинфий поглядел на растерянного брата и наконец разразился хохотом. Живот его трясся. Он задыхался от злобного торжества.
– О том, что повелением Ее Величества Кушвинский и другие с ним заводы, при трех тыщах живых душ, жалуются во владение генералу берг-директору саксонцу Шембергу. Вот вам ваша гора Благодать! Слышите, господин Татищев? Кто из нас прав был? Демидов всегда словно в воду глядит, все наперед видит и знает.
Он продолжал смеяться, а на лице Никиты медленно разливалось крайнее недоумение. Акинфий говорил не с ним, а как бы с самим собою.
– Ай да герцог! Ловко я его науськал. Теперича и нам полегчает. Не все Демидову в карман за серебришком лезть, теперича можно будет лапу Биронову и к Шембергу запускать... Зови девок повеселее, попляшут сегодня для меня. Эх, ну и дела, Никита!
–
