социалистическая музыка такая замечательная, почему же в кантате «Сталин» нет ни одной хорошей мелодии?
В ярости правительственный чиновник повернулся к дочери.
— Я больше не буду разговаривать с этим типом. Он — позор всей нашей семьи.
— Раз так, я поменяю фамилию, — сказал Дьёрдь шутливо.
— Пожалуйста, — произнес старик, — и чем скорее, тем лучше.
Он вылетел из комнаты и хлопнул дверью.
Дьёрдь обернулся к сестре.
— А теперь что я сделал, черт подери?
Марика пожала плечами. Ей всегда приходилось исполнять роль арбитра в подобных схватках между отцом и братом, сколько она себя помнит. Кажется, стычки эти начались сразу после того, как умерла их мать, — Дьёрдю тогда было пять, а ей всего лишь два с половиной.
Старик с тех пор так и не изменился. В приступах раздражительности он изливал свою злость на старшего ребенка. Младшей же дочери изо всех сил хотелось поскорее вырасти, чтобы заменить мать своему брату и жену — отцу.
— Постарайся понять, Дьёрдь, он прожил очень трудную жизнь.
— Но это не значит, что надо усложнять жизнь мне. Хотя в чем-то я его понимаю. На работе он как в ловушке. Да, Марика, даже социалистические чиновники имеют амбиции. Сельскохозяйственная программа — это полная катастрофа. Начальство обвиняет в этом его, а на ком он может выместить свою досаду? Иногда я жалею, что у нас нет собаки — глядишь, он бы ее пинал вместо меня.
Марика понимала, что, несмотря на сердитые выпады Дьёрдя, в каком-то смысле он искренне сопереживает отцу, которого постигло разочарование. Хотя для ученика сапожника из Капошвара старик немалого добился. Главным несчастьем Иштвана Колошди было то, что он произвел на свет такого блистательного сына. Теперь его собственная заурядность стала очевидной.
В глубине души они оба это знали. И поэтому боялись любить друг друга.
— У меня потрясающая новость! — крикнула ему Аника, которая промчалась через Музеум-бульвар, чтобы перехватить Дьёрдя между лекциями на юрфаке.
— Только не говори, будто тест на беременность отрицательный, — улыбнулся он.
— Этого я не узнаю до пятницы, — ответила она, — но слушай: польские студенты бастуют, чтобы поддержать Гомулку, а мы организуем марш в знак солидарности.
— Аника, тайная полиция ни за что не даст провести ничего подобного. Эти головорезы из госбезопасности вышибут вам мозги. И наши русские «друзья» им помогут.
— Дьюри Колошди, ты не только пойдешь со мной на демонстрацию, но и понесешь один из плакатов, которые я все утро писала. Вот, какой тебе больше нравится: «Привет, польская молодежь!»? Или «Русские — вон!»?
Дьёрдь улыбнулся. Ну не порадуется ли отцовское сердце при виде того, как он несет подобный плакат?
— Я возьму вот этот, — сказал он, указывая на плакат с надписью: «Венгрии — нового лидера».
Они поцеловались.
Площадь Пятнадцатого Марта гудела от возбуждения. Тысячи демонстрантов заполняли газоны, люди держали в руках плакаты и флаги. Здесь были делегации от фабрик, школ и университетов. Какой-то молодой актер из Национального театра взобрался на памятник Шандору Петёфи и стал оттуда декламировать «Национальный гимн» поэта, в котором воспевается Венгерская революция 1848 года.
Все разрастающаяся толпа в мощном едином порыве подхватила слова поэта: «Most vagy soha — сейчас или никогда!»
Впервые в своей жизни Дьёрдь почувствовал: происходит что-то очень важное. И он был частью этого.
Наконец шествие началось — впереди шли поющие демонстранты, которые несли гирлянду из красных гвоздик. Толпа стала выливаться на главные улицы города, преграждая путь транспорту. Но это не вызывало никакой враждебности. Многие водители просто закрывали свои автомобили и присоединялись к марширующим. По пути следования к ним примыкали новые люди — в том числе работники магазинов и контор. В каждом окне, на каждом балконе стояли целые семьи, все приветственно махали руками.
Как по волшебству весь Будапешт превратился в бескрайнее красно-бело-зеленое море. Повсюду люди создавали триколор из подручных средств: ленточек, тряпок и даже бумаги. Когда студенты свернули на площадь Юзефа Бема, то все увидели, что памятник в центре площади уже обернут в огромный венгерский флаг с вырванным из сердцевины социалистическим гербом.
До вечерней зари собравшиеся студенты говорили о том, чтобы организовать демонстрацию перед зданием Парламента. Другие предлагали разобраться с огромным монументом Сталина, который вот уже несколько лет высится в самом центре городского парка и с чугунной насмешкой взирает оттуда вниз на Будапешт. Дьёрдь и Аника, взявшись за руки, отдались на волю основного потока, который понес их назад через мост, к площади перед Парламентом.
— Как ты думаешь, что власти будут делать? — спросил Дьёрдь.
— Уйдут в отставку. Ничего другого им не остается.
Толпа на площади перед Парламентом почти пугала своей необъятностью. Сотни тысяч людей осаждали величественное здание правительства, украшенное неоготическими башенками. Все скандировали имя единственного руководителя, заслужившего доверие народа, — Имре Надя, требуя вернуть его на пост премьер-министра, с которого его сняли год назад по настоянию ЦК партии.
Вечер уступил место ночи, и ощутимо похолодало. Но никто не расходился, люди делали факелы из газет и журналов и, держа их в руках, продолжали скандировать имя Надя.
И вдруг на одном из балконов показалась чья-то худощавая фигура. В передних рядах раздались крики — они эхом разнеслись по толпе, нарастая волной, и вот уже задние ряды тоже стали кричать: «Это Надь, это Надь!»
Немного неуверенно, волнуясь, смещенный лидер поднял руки, жестом умоляя всех замолчать, а потом принялся размахивать руками, словно дирижируя.
— Он что, сошел с ума? — не удержался Дьёрдь. — Машет руками как помешанный.
Но через мгновение все стало понятно. Он исполнял национальный гимн, и вместе с ним запела вся площадь. Это был гениальный ход!
После окончания песни Надь исчез так же незаметно, как и появился. Толпа, взволнованная и ликующая, начала расходиться. Инстинктивно все понимали, что этой ночью уже ничего не случится. По крайней мере, на площади перед Парламентом.
Дьёрдь и Аника были уже на полпути к университету, когда услышали выстрелы. Они взялись за руки и побежали к Музеум-бульвару. Улицы, мощенные булыжником, были запружены людьми — возбужденными, любопытствующими, напуганными.
Когда они вдвоем добрались до Музеум-бульвара, в воздухе все еще висели клубы слезоточивого газа. Аника достала носовой платок и прижала его к лицу. У Дьёрдя защипало в глазах, словно от ожога. Какая-то истеричная молодая девица пронзительно вопила, что агенты тайной полиции устроили резню среди беззащитных людей.
— Мы должны убить всех этих негодяев! — рыдала она.
— Ни малейшего шанса, — шепнул Анике Дьёрдь. — Поверю в это, лишь когда увижу хоть одного мертвого агента.
Он взял свою девушку за руку, и они снова побежали.
Не успели они добежать до следующего квартала, как остановились, охваченные ужасом. Над их головами, привязанное за ноги к фонарному столбу, висело истерзанное тело офицера тайной полиции. Дьёрдю стало дурно.
— Дьюри, — сказала Аника, дрожа, — мы же знаем, что они творили со
