пришло в упадок.
В фанерно-рубероидном туалете, щедро заправленном известью на исходе прошлогоднего сезона, пахло скорее непривычно, чем неприятно. Помочившись и с облегчением обнаружив свежий рулон туалетной бумаги на гвозде (мама сумела подумать обо всём), Катя несколько минут просидела на ворохе жухлых газет сбоку от дырки. Рассматривала круглые следы сучков на угловом бревне. Думала, как хорошо было бы принять душ. Недоумевала, что не оказалась на Зининой даче раньше: в конце концов, из всех воспоминаний и выкладок получалось, что именно здесь, в радиусе двух-трёх километров от домика, в котором Борис угрюмо стоял над шипящей сковордкой, Зина должна была заразиться. В августе девяносто первого.
Воспоминания Зининых родителей и Вани об августе девяносто первого Катя знала наизусть. Яркой вспышкой в их памяти, естественно, был период с 19-го по 22-ое, но за пределами вспышки всё тонуло во мраке, и факты приходилось искать только в этом конусе света, как под фонарём из пресловутой аллегории. Утром девятнадцатого августа, прямо перед началом «Лебединого озера», Зина с мамой ушли за грибами. Возвращаясь, встретили недалеко от дома дядю Митю Ефимова, который сказал «Горбачу кранты» и провёл ладонью поперёк шеи. Днём заходил доцент Метёлкин из соседнего дома, изменившийся в лице и неожиданно молчаливый. Бабушка Тоня отпаивала его малиновым чаем с водкой и повторяла: «Не жили как люди, нечего и дёргаться». Метёлкин жадно хлебал чай, изредка роняя слово «крушение» с разными определениями: «надежд», «чаяний», «свободы, «перестройки» и «ещё одной оттепели». Вечером ходили в гости к Сазановичам. Звонили отцу. Пока взрослые гоняли чаи и аполитично сбивались на сплетни и огороды, Зина сидела на табуретке у серебристого радиоприёмника Сазановичей, который, шипя и потрескивая, выдавливал из себя «Русскую службу Би-би-си». В какой-то момент Зина сказала: «Мама, я так боюсь, что они арестуют Ельцина». Доцент Метёлкин заплакал, услышав эти слова. Его долго успокаивали. Десятилетний Ваня, презиравший восьмилетнего сына Сазановичей и абсолютно равнодушный к Ельцину и ГКЧП, от скуки залез на шкаф и разбил вазу с ажурным горлышком, завёрнутым в спираль. Двадцатого и двадцать первого августа снова ходили в лес – за черникой и ещё раз за грибами. Снова приходил Метёлкин. Сазанович-старший уехал в Ленинград, чтобы «сделать всё, что в его силах». У дяди Мити Ефимова сорвался бодливый бык, и на полдня это событие напрочь заслонило все политические неурядицы. Быка ловили всем посёлком; поймали в огороде пожилой учительницы из Луги, которая два часа просидела на чердаке своего домика в ожидании спасения. Утром двадцать второго никуда не ходили и собирались выспаться, но в седьмом часу прибежал Метёлкин – объявить, что Горбачёв вернулся в Москву, а ГКЧПистов уже берут под арест. Он так колотил в окно, что стекло дало трещину. За эти событием просвет в памяти обрывался. Кажется, ещё ходили в лес. Кажется, была большая драка на дискотеке в поселковом клубе, с черепно-мозговыми травмами, выбитым глазом и милицией из района. Ещё мама утверждала, что это в том августе Ваня болел коньюктивитом, но сам Ваня был уверен, что коньюктивит случился двумя годами позже.
Никаких зацепок ни у кого в памяти так и не нашлось.
Катя вышла из туалета и направилась к домику.
- Добрый вечер! – раздалось со стороны дороги.
Похолодев, Катя обернулась на голос. Сутулый седой мужчина с одутловатым лицом, на котором сидели очки в роговой оправе, махал ей рукой.
- Я ваш сосед, – пояснил мужчина. – Вадим Ильич Метёлкин.
- Добрый вечер, – сказала Катя.
- Всё думал: машина шумела ночью, а Тани с Толиком не видно нигде. А это, стало быть...
- Мы родственники, – сказала Катя, не придумав ничего лучше. – Дальние. Татьяны Игоревны. Меня Катя зовут.
- Очень приятно, Катя!
- Мне тоже.
Метёлкин приподнял палку, на которую опирался, сделал прощальный жест и похромал прочь.
После вермишели с колбасой Катя и Борис почитали и снова легли спать. Так прошёл первый день. За первым днём прошёл второй. Потом третий. Где-то после четвёртого Катя сбилась со счёта и больше не могла с ходу назвать ни число, ни день недели. Начинка у любого дня была одна: поглощение макаронов/риса/гречки, покупка хлеба в поселковом магазине, праздное хождение по лесу, в котором ещё ничего не успело вырасти, ядовитые разговоры всё о том же и чтение книг, наскоро выхваченных из книжного шкафа в квартире Зининых родителей. Сильнее всего и Катю, и Бориса развлекла «Теория и практика вуду» с размашисто подчёркнутыми абзацами про некоторые особенности поведения зомби. Рядом с пассажами о тетродоксине стояли жирные карандашные знаки вопроса.
Через некоторое количество одинаковых дней к ним наведался автор подчёркиваний и вопросительных знаков, то есть Зинин папа. Он приехал в два часа ночи, с едой, новыми книгами и обездоленным видом заговорщика, который сомневается в правоте своего дела.
- Всё вроде спокойно пока, – сказал он. – Никто к нам не приходил, никто нас никуда не вызывал. Хреново они за вами следили. Наверно... Я так думаю, переждём до конца лета. Потом вывезем вас за границу. Ну, на Украину хотя бы.
- Спасибо, Анатолий Иванович, – сказала Катя.
В девятом часу утра, коротко вздремнув на веранде, папа уехал обратно.
А через час после его отъезда пришёл бывший доцент Метёлкин и пригласил Катю и Бориса зайти к нему вечером, чтобы отметить день рождения его покойной супруги.
Пруд
Жена Метёлкина умерла в январе 85-го от молниеносной формы гепатита B.
- Саша была необыкновенным человеком, – сказал Метёлкин, неловко нарезая вафельный торт. – Мы, разумеется, склонны преувеличивать достоинства усопших близких. Но! Прошу вас поверить моей профессиональной привычке к объективному изложению фактов. Это была женщина редчайшей доброты, редчайшей целостности характера. Сашина принципиальность стоила ей работы. Вы, наверное, слишком молоды, чтобы помнить, какое подлое было время. Саша перешла дорогу одному мерзавцу. Не удержалась и сказала однажды на научном совете то, чего никак не следовало говорить...
- На научных советах и сейчас много чего не следует говорить, – встрял Борис.
- Вы, пожалуй, правы, – охотно закивал Метёлкин. – Я, к счастью, вышел в прошлом году на пенсию. Вырвался из этого круга. Вы не откроете, Борис? Верите ли, в студенческие годы я на спор откупоривал шампанское за три с половиной секунды. Это производило неизгладимое впечатление на наших девушек.
- Могу себе представить, – сказала Катя.
- Ах, Саша... – Метёлкин пригладил большим пальцем густую седую чёлку. – Почти двадцать лет прошло, а я всё никак не могу смириться. Такая нелепая, такая жестокая, ненужная смерть... Когда Саша потеряла работу, мы оказались в немного стеснённых финансовых обстоятельствах. Разумеется, Саша не могла сидеть сложа руки. Частные уроки давала школьникам. Даже устроилась было техническим инвентаризатором, представьте себе, но и там у неё с начальством не сложились отношения. Знакомая подсказала ей сдавать кровь – тогда могли заплатить до шести рублей за сто милиграммов. Саша тут же ухватилась за эту возможность. Отправилась на Московский проспект, где станция переливания крови. Там она и заразилась. Персонал разводил руками, разумеется. Все убеждали меня, что это нехарактерно, что едва ли не первый случай в истории славной советской медицины...
- Я их понимаю, – нахмурилась Катя. – На донорском пункте заразиться? Я не удивлюсь, конечно, если кто-то там что-то недостерилизовал. Но гепатитников же не допускают к забору даже.
- Может быть, как раз, когда анализ брали на антитела, – предположил Борис, с опаской выкручивая пластмассовую пробку из бутылки шампанского.
- Думаешь? Ну, может быть... – Катя посмотрела на Метёлкина с неожиданным интересом. – Вы сказали, Вадим Ильич, что фульминантная форма была? У вашей жены? А вы не могли бы...
