другие послали детей за краюшкой хлеба и соленым огурцом, девчата довольствовались семечками. И все же до наступления темноты избрали-таки Совет из семнадцати членов — по количеству партий, выставивших списки в Учредительное собрание. Правда, среди бородянцев не нашлось членов какой-либо партии, но так было решено на всякий случай: когда народ постепенно войдет в сознание, партии, надо полагать, объявятся. Тогда и найдется место для представителя каждой партии. Избрали Гречку и Здвижного, избрали и Омельяненко — за него кричали зажиточные хлеборобы. Избрали Авксентия — потому что до всего дойти хочет и о земле беспокоится. Избрали кузнеца Велигуру — он в селе всех превосходит силою, беднякам кует лошадей в долг и вроде как представитель пролетариата. Избрали и арендаторов, и “экономических”, и нескольких фронтовиков. Лишь от женского пола никого не избрали, потому что, во-первых, женщинам и дома, по хозяйству, мороки хватает; во-вторых — дай им власть, так они сразу всех перессорят; а в-третьих, они и сами стеснительно отказывались.
Предстателем Совета решили выбрать деда Онуфрия Маланчука, потому что он был в селе самый старший, имел от роду сто один год, но держался еще крепко: сам косил, сам и цепом махал; а главное, избрали его за то, что он, может, один среди всех на выгоне не шумел: ни слова не проронил, только кивал головой. Значит, был человек рассудительный и умеренный.
Итак, Совет был избран, фронтовики осипшими голосами прокричали “ура”, и дед Онуфрий поклонился на все четыре стороны, поблагодарил за честь, перекрестился и поцеловал землю.
С первым вопросом покончили.
Вечерело.
Солнце клонилось уже за шембековские леса. С шембековской пшеницы сошла пробегавшая по ней волна, и колосья в безветрии застыли, один к одному, спокойным, безбрежным морем. Из камышей на шембековские луга накатывался туман. От Здвижа потянуло прохладой.
Люди оглядывались на село: пообедать не пообедали, так хоть поужинать бы. Поредела стайка девчат: прошло стадо, и надо было забирать своих коров.
Слово взял управляющий Филипп Яковлевич Савранский:
— Ну так как же, люди, будем? Выйдете завтра на рассвете косить? За девятую, стало быть, часть, на ваших, конечно, харчах?
Хоти люди и устали сильнее, чем если бы целый день вымахивали косами, но на выгоне снова поднялся шум и гам. Теперь громче всех кричали женщины.
— А, дудки! — кричали они и издалека дразнили господина Савранского кукишами. — Не выйдет! Чтоб граф жирел, а нам вместо каши кандер? Пускай граф четвертым снопом кланяется, и то подумаем: может, третьего пожелаем! Пхи!
Гречка снова вмешался и закричал, что отмахать лужок, конечно, можно “под первый номер”, хотя луг этот добрых сто десятин. Но только сено люди не станут в панские скирды складывать, а по своим дворам развезут — сенцо в каждом хозяйстве требуется. А иначе — пропади оно пропадом, пускай себе сохнет или гниет, убирать все равно не будем!..
Авксентий не понимал: как же так — не убирать? Трава ведь перестоять может? Уже и так за селом на пригорках выгорает. Никак нельзя, чтобы добро пропадало! Ведь оно от бога или там от природы, как теперь говорят, — все равно дар земли. Разве можно без сена в крестьянском хозяйстве? Раз нет еще решения делить панскую землю, то пускай хоть и пану, но убирать сено нужно. Ясно, что за девятую часть людям обидно, так пусть бы пан прибавил малость…
Большинство арендаторов поддержало Авксентия, и начался торг. Кричали — за шестую, за пятую, за четвертую часть, а женщины уперлись на своем: только за третью!
Савранский не уступал.
— Смотрите, люди, — уговаривал он, — с сеном управимся, жатва начнется. До жатвы этого самого Учредительного собрания еще не будет, так что договориться нужно сейчас. Вы, люди, с паном графом не ссорьтесь: вместе и дальше жить…
— Не станем жить вместе! — загремел Тимофей Гречка. — Долой буржуазию! Да здравствует мировая революция! Под ноготь всех паразитов, душа из них вон! И амба!
Но Савранский был опытный управляющий.
— Давайте, люди, — уговаривал он, мурлыкая, будто кот на печке, — составим “примирительную камеру” из представителей. Пускай “камера” и решает. Вон в Макарове у господина фон Мекка “примирительная камера” все дела по компромиссу — есть такое слово — решает. И у господина Родзянки в Бабинцах тоже. А Родзянко — они ведь министры: наперед обо всем догадываются!.. А господское предложение такое: пускай уж восьмая часть вам…
Народ колебался. Восьмой сноп, ясно, лучше девятого, да ведь седьмой-то был бы еще получше! Люди чесали затылки. На выгоне затихало. Стало слышно, как по мосту через Здвиж катились чьи-то возы и доносились обрывки песни. Москали, что ли? Девчата потихоньку двинулись поближе к дороге.
— Ну? Как решаете, люди? От двух коп[24] пятнадцатка! Слыхано ли это при старом режиме? При царе пятнадцатку брали от двух с половиной коп!
— На полкопы полснопа — только и пользы от революции! — насмешливо откликнулся Вакула Здвижный, добавив при этом крепкое словцо.
Тем временем от моста через Здвиж с Киевского большака один за другим выезжали возы. Кони шли мелкой рысью, на возах сидело полно людей, и это они выводили песню: “Ой видно село, широке село під горою… ”
— Что за люди? — спрашивали бородянцы друг друга, вглядываясь в сумерки. — Москали, что ли? Поют по-нашему, а песня вроде незнакомая…
Но девчата уже разглядели. На каждой телеге сидел подле возчика один настоящий солдат, а дальше словно бы тоже солдаты, да, только вроде не наши: не в зеленых гимнастерках, а в серых тужурках, и на голове не фуражки, а какие-то смешные горшочки вверх дном.
— Тю! — плюнул кто-то. — Да то ж австрияки!
— Пленные! — завизжала детвора и что было духу помчалась к дороге.
Савранский снял шляпу и широко перекрестился:
— Слава богу, наконец-то приехали!..
Австрийских пленных для уборки урожая граф Шембек затребовал у комиссара Временного правительства уже давно, но все не было свободных, а господин Эммануил Стефанович Свейковский из Кашперовки на Таращанщине, куда пригнали дивизию пленных для использования на полевых работах, никак не соглашался одолжить графу хотя бы две сотни. Потому-то Савранский так ласково и уговаривал сегодня людей. Хорошо, что не договорился еще! Теперь граф Шембек будет с хлебом, а люди…
Савранский снова заговорил, но уже не мурлыча, а грозно:
— Ну да, австрияки! Будут убирать хлеба за харчи. А вы… как знаете. Не хотели по-хорошему соглашаться на девятый сноп…
С большака выехал один воз и завернул к первых хатам бесконечной бородянской улицы, за ним — второй, третий, четвертый…
Люди стояли растерянные. Вот те на!
Пятый… Шестой…
— Целая рота! — подсчитал Вакула Здвижный. — А будь вы прокляты! В наступление на наш хлеб пошли! Мало им войны на позициях, так они и тут поперек нашей жизни становятся…
Женщины заплакали, запричитали.
Савранский тем временем толкнул возчика в спину:
— Гони! На дороге перехватим — встретить надо!..
Возчик вынул древко из гнезда и передал флаг побледневшему Тимофею Гречке. Старшина и земком спрыгнули с брички. Управляющий торопится, а бричка — панская…
— По-нашему вроде поют! — недоуменно прислушался старшина. — Какие же это австрияки? Может, это еще и не австрияки?
— Австрийцы! — весело откликнулся Савранский. — В австрийской армии нашего брата, малоросса, немало!
