“Киссо”, “Буфф”, “Пел-мел”, “Би-ба-бо”, “Ки-ка-пу”… Они рекламировали Вертинского, Руденко, Сокольского, Франкарди и мадемуазель Гопля.
Ручьями улиц праздничная толпа стекалась к Крещатику, и тут сразу происходило разделение: солдаты, горничные и мастеровые толкались только по правой стороне; офицеры, чиновники и дамы в шляпах — только по левой.
Однако собирался народ не столько у броских плакатов, сколько у разноцветных анонсов синематографов.
“Шанцер” анонсировал на сегодня сенсационный “Шумной жизни пир” с Лысенко и Мозжухиным; “Синема” — “Разбойника Антона Кречета” по нашумевшему роману Раскатова; “Экспресс” — Макса Линдера в “Паутине любви”; “Люкс” рекламировал гвоздь сезона “Поцелуй сирены” с королевой экрана Верой Холодной и Руничем. Но биоскопы “Новый мир”, “Колизей” и “Шремер”, тонко улавливая политическую ситуацию, объявляли в день свободного волеизъявления демонстрацию эпохальных боевиков по две тысячи метров каждый: “Предатель Мясоедов”, “Тайны императорской фамилии” и “Гришка Распутин”.
Тем временем с Подола прошла манифестация союза официантов под своеобразным лозунгом на плакате “Чаевые оскорбляют достоинство человека”.
Немного погодя начали провозглашать свое самоопределение всевозможные клубы и союзы, расплодившиеся, словно грибы после дождя, за три месяца, минувшие после Февральской революции; эти клубы придавали своему самоопределению недвусмысленный политический характер.
“Южно-русский союз” нес знамя с одним только словом: “Россия!”
“Клуб прогрессивных русских националистов” продефилировал вовсе без знамени. Прогрессивные русские националисты ничего не несли и ни о чем не заявляли. Они шли с пустыми руками и молча. То, что проходят именно члены клуба русских националистов, а не кто-либо другой, можно было, впрочем, сразу определить по медальону, приколотому лацкану пиджака или офицерскому кителю каждого клубмена. Медальон представлял собою маленькую иконку божьей матери с младенцем Иисусом на руках. Впрочем, программа клуба русских националистов была отнюдь не божественной; с нею каждый мог ознакомиться еще четвертого мая на страницах газеты “Киевлянин”:
“Наше знамя — великая Россия, а великой она может быть, пока она неделима… Малороссия может получить только областное самоуправление. Государственным языком сохраняется незыблемо русский… Война должна быть доведена до победоносного конца на условиях присоединения к державе Российской Царьграда и Прикарпатской Руси.”
Вслед за русскими националистами двинулись и члены украинских “просвит”. Они пели: “Не пора, не пора, не пора нам, братове, чужинцям служить” — и несли желто-голубые стяги с надписями: “Свій до свого!” “Українці, гуртуйтесь!”, “Україна, ненька наша мила!”. Сперва за “просвитами” шла лишь кучка народа, но на тех улицах, по которым только что продефилировали “русские прогрессивные националисты”, ряды украинской манифестации значительно выросли: к “просвитам” присоединялись все, кого оскорбляла вызывающая программа русских великодержавников. Ободренные успехом, украинские националисты подняли еще несколько транспарантов: “Кохайтеся, чорнобриві, та не з москалями!”, “Згинуть наші воріженьки, як роса на сонці!” и “Требуем особого Украинского Учредительного собрания!”.
А на Думской площади, на том месте, где до революции возвышался монумент Столыпину, уже бурлил митинг. Митинг здесь начался еще три месяца тому назад — с той минуты, когда под гром аплодисментов и пение “Марсельезы” был свален на мостовую памятник блюстителю российского самодержавия. С оставшегося гранитного пьедестала были провозглашены первые приветствия революции, и с тех пор он превратился в трибуну для свободного межпартийного волеизъявления: напротив возвышалась Дума, рядом расположился Совет профессиональных союзов. Ораторы появлялись здесь рано утром, едва выходил на улицы трудовой народ, торопясь на работу, а прекращался митинг лишь поздним вечером, когда город уже укладывался спать. Сквер со столыпинским пьедесталом интеллигенты насмешливо прозвали “Киевским Гайд-парком”, а по-уличному этот форум назывался “Центробрех” или просто — “Брехаловка”.
Сегодня на “Брехаловке” обсуждался только что объявленный “Заем свободы”. За пьедесталом установили вынесенный из Думы огромный плакат. На нем изображен был солдат с окровавленной повязкой на голове. Он указывал пальцем прямо перед собой, а палец его и глаза были нарисованы так хитроумно, что откуда ни посмотреть — палец словно прокалывал, а взгляд пронизывал именно того, кто смотрел на плакат, то есть всех сразу и каждого в отдельности. Броская надпись над солдатом гласила: “Гражданин свободной России! Подписался ли ты на “Заем свободы”?”.
Ораторы от эсеров и социал-демократов меньшевиков поддерживали начинание Временного правительства, подчеркивали его значение для развития революции и особенно для патриотического дела ведения войны до победного конца.
Ораторы от украинских эсеров и украинских эсдеков оговаривались при этом, что украинская общественность поддержит сей правительственный акт лишь в том случае, если частью средств, мобилизованных “Займом свободы”, — соответственно численности населения Украины, — будет распоряжаться Центральная рада.
Затем слово взял член Центрального бюро профессиональных союзов и член Совета рабочих депутатов города, плотник Боженко Василий Назарович.
Он начал так:
— Товарищи и граждане, разрешите мне поставить перед вами один вопрос! Можно, спрашиваю я, задать один вопрос?
— А от кого будет вопрос? — поинтересовался председательствующий на митинге член Выкорого[26]. — От вас лично, от профсоюзов, от Совета депутатов или от какой- нибудь другой организации?
— И кто же будет на него отвечать? — послышалось из толпы.
— Отвечать, — сказал Боженко, — будем все вместе. А спрашивать буду от партии большевиков.
— Давай спрашивай! — откликнулся десяток голосов. “Брехаловке” пришелся по душе новый способ ведения митинга.
Боженко подергал бороду и спросил:
— Так вот, спрашиваю, товарищи: для какой это надобности Временное правительство тянет из народа последние его трудовые копейки? И на какие такие делишки оно намерено эти денежки растранжирить?
В толпе пробежал смешок.
— Чтобы немца бить! — крикнул кто-то издалека.
— Чтобы завоевать Милюкову Дарданеллы, а Гучкову — Берлин! — раздался иронический возглас.
— Правду говорите, товарищи, — подхватил Боженко. — Порасстрелять из пушек и пулеметов народные денежки — вот чего хочет Временное правительство! Вот для чего понадобился этот Заем свободы, ну его ко всем чертям! Чтобы войну затянуть! Чтоб народ трупом лег за интересы империалистов! Вот я и спрашиваю: нужно это народу или не нужно?
— Не нужно! — грянул хор голосов.
Боженко рассек кулаком воздух:
— И я так думаю, что не нужен! Потому и протестуем мы, большевики, против этой провокации. Потому и призываем всех — дать отпор империалистам из Временного правительства!
На площади поднялся шум. Кричали, свистели, шумели все. Организаторы митинга потребовали, чтобы оратор покинул трибуну, обозвав его немецким шпионом.
Но Боженко снова махнул рукой:
— Миллионы наших братьев проливают кровь на позициях. Они просят есть, а потом, когда ударят морозы, попросят еще и сапоги и теплую фуфайку! Чтобы держать армию, конечно, деньги нужны! Мы предлагаем: кто затеял эту проклятую войну, тот пусть и дает на нее деньги! Предлагаем и требуем: наложить на всех без исключения эксплуататоров и паразитов контрибуцию: экспроприировать у банкиров и буржуев их миллионы в банках, их прибыли от производства и прибыли помещиков от урожая! Вот чего мы, товарищи граждане, требуем от Временного правительства! А от нас, голодранцев, вот что они будут иметь!
