И когда уже бричка тронулась, крикнул:
— Ну так смотрите: ежели кто надумает, приму за десятый, как до войны бывало… А не надумаете… — он махнул рукой и уехал.
— Как за десятый? — откликнулся кто-то. — Говорили же за девятый и восьмой…
Но бричка, выбравшись из круга, катила уже к большаку, туда, где начиналась шембековская аллея старых лип. Кони бежали быстро, возчик подгонял их кнутовищем, люди уступали дорогу: молодые ругаясь, a старшие — снимая перед управляющим шапку.
Когда бричка подъехала к началу липовой аллеи, из-за крайних хат показались первые подводы. С веселой песней. “Хто ж нас поцілує в уста малинові!” — ведь оно и в самом деле весело вырваться из-за лагерной колючей проволоки на приволье полей — австрияки прокатили через село из конца в конец рысью, подмигивая девчатам. Следом бежала орава мальчишек и с визгом забрасывала возы кизяками и комьями сухой земли.
Управляющий поставил свою бричку поперек дороги и подал знак возчикам остановиться. Подводы останавливались, наезжая одна на другую, потому что гнали их рысью. Было их шесть — по двадцать солдат на каждой, сто двадцать пар рабочих рук!
С переднего воза соскочили двое, подошли к Савранскому и по-военному откозыряли. Тот, что в гимнастерке, приложил пять пальцев к козырьку фуражки — по-нашему. Второй, в серой австрийской куртке, отдал честь по-австрийски, коснувшись двумя пальцами козырька. Первый был унтер-офицер русской армии, начальник охраны; второй — очевидно, старший из пленных.
Унтер-офицер рапортовал:
— Так что согласно приказу командующего округом доставлены австрийские пленные в количестве ста двадцати человек для уборки урожая в бородянском имении графа Шембека, сроком на три месяца!
Австрийский солдат протянул бумажку. В ней было написано:
“Удостоверение. Капрал Степан Олексюк-Тудор назначается старшим над ста двадцатью пленными в России стрелками австро-венгерской цесаря Франца-Иосифа Габсбурга армии на время отбывания полевых работ на территории Киевской губернии, Бородянской волости, в имении графа Володзимежа-Станислава Шембека, под конвоем комендатуры Киевского гарнизона. Вывод отряда и выход отдельных стрелков за пределы указанных поселений воспрещен”.
Подписано: “Казимеж-Станислав-Мария Шембeк, майор кирасиров в войске Австро-Венгерской империи, начальник сводного в русском плену полка”.
Управляющий Савранский удовлетворенно усмехнулся. Итак, племянник владетельного на Бородянщине графа Володзимежа-Станислава Шембека, российского подданного, Казимеж-Станислав- Мария Шембек, сын его родного брата, австрийского подданного, все-таки сумел вырвать у пана Свейковского, владельца поместий в селе Кашперовке, сто двадцать хлопов [25] и отправить родному дяденьке на подмогу. Не зря у графа Шембека-российского неплохие связи в Центральной раде, — поговаривают, с самим ее председателем, паном-добродием Грушевским.
— Спасибо! — ответил управляющий унтеру и добавил: — Когда устроите хлопов в казарме, прошу ко мне на ужин, унтер-офицер!
Австрийскому капралу он ничего не сказал и даже не взглянул в его сторону.
— В экономию! — приказал он возчику, сунув удостоверение в карман. — Садитесь, господин унтер, подвезу.
Унтер вскочил в бричку. Капрал откозырял лошадиным хвостам, сделал поворот кругом и отмаршировал к своим.
А телеги были уже окружены сельской детворой, цеплявшейся к пленным; люди постарше грозили австриякам кулаками и стыдили их за то, что они приехали отрывать у людей кусок хлеба. Кузнец Велигура называл их штрейкбрехерами и ругал по-польски непристойными словами.
Австрияки растерянно улыбались. Один из них — видимо, галичанин — объяснил по-украински, что они ведь пленные, вроде как бы каторжные, разве они по своей воле приехали сюда? Приказ! А за невыполнение приказа военнопленному смертная казнь…
— По возам, хлопцы — крикнул возвратившийся капрал Степан Олексюк. — Руих! Ахтунг! Поихалы, — закончил он по-украински, взбираясь на передний воз, и выругался напоследок: — Най його маму мордуе, най його шляг трафить.
Утомленные и подавленные, люди молча расходились, бормоча под нос проклятья.
Только зажиточные хлеборобы двинулись с выгона одной шумной компанией. Григор Омельяненко высказал предположение, что ежели подойти к Савранскому с “кое-чем в кармане”, то, если австрияки быстро управятся машинами на панских полях, управитель может уступить и на хозяйские земли нескольких солдат, чтобы и им, хозяевам, скорее управиться.
Ведь теперь, когда в городе становится голодно, знаете, в какой цене будет зерно?!
Обмозговывали и другое дело: кого же послать представителем на киевское вече от только что созданного “союза”? Сошлись на том, что ехать туда Григору — первому в селе хозяину, инициатору и фундатору филиала.
Но, вопреки ожиданиям, Омельяненко отклонил предложение.
— Нехорошо будет, добродии! Сами посудите: пошлете меня, а наши голодранцы сразу вой поднимут: дескать, Омельяненко за свой интерес стоит, у него, мол, двадцать десятин!.. Послать нужно, что и говорить, человека достойного и хозяина правильного, да только не такого уж крепкого. Вот как я размышляю, господа обчество…
Мужики слушали Омельяненко и чесали затылки. Григор, видно, дело говорит. Да только где же другого человека найти вместо него? Кому такое дело будет под силу? Но у Омельяненко уже и совет был готов.
— А что, — сказал он, — дядьки, если мы, слышите, кого делегатом изберем? Авксентия Афанасьевича Нечипорука! А?
Он даже остановился, будто его эта идея молнией ударила.
— Мужик правильный, к хорошим хозяевам пристал, но и от арендаторов не отошел, и за дело болеет, — слыхали, как голос подавал! Ге! Вот это и будет наш делегат, чтоб бабы языками не мололи и голодранцы не ерепенились! — И, как всегда, Григор и шутку к месту подпустил. — Мы его дядьки, на вече пошлем, а там его еще и членом Центральной рады изберут! Вот и заимеем своего человечка в самехоньком центре…
Люди посмеялись: уж этот Григор, всегда что-нибудь отколет, — где уж нашему Авксентию да в Центральную!..
Но предложение Григора было, пожалуй, дельным, и дядьки единогласно порешили: кланяться Нечипоруку Авксентию Афанасьевичу, чтобы постарался за общее дело!.. Так и записали, — сколько ни открещивался он, сколько ни ссылался на свою малограмотность и незнание новых слов.
После этого дядьки степенно пожали друг другу руки, пожелали доброго здоровья, успехов в делах, спокойной ночи да на том и разошлись.
А ошарашенный Авксентий чуть ли не бегом помчался домой, схватившись за голову: такая беда!
За Авксентием с одной стороны шагал аршинными шагами Софрон — величественный, словно его самого избрали делегатом; а с другой — семенила Меланья. Она ласково утешала брата, доказывала, что все обойдется — вече пройдет, да и кончится, а остановиться в Киеве он сможет и у них, у Брылей, на Печерске, так что и не издержится особо, только пускай прихватит фунт — другой ячменя на кашу.
Демьянова Вивдя и Софронова Домаха с уснувшим Савкой молча шагали следом.
Нечипоруки шли по обочине большака, ориентируясь в эту безлунную ночь по светлым пятнам рубленых, как везде на лесной Бородянщине, выбеленных по срубам хат.
Двух дворов не дошли они до своего дома, когда рядом с дорожным столбом приметили на земле какую-то фигуру.
— Кто там? — окликнул Авксентий.
Никто не ответил. Но узнать уже можно было и без ответа: в двух шагах стояла еще фигура — Ганна,
