— И, наметив план действий, старался бы реализовать его, обходя препятствия и козни дурных людей?
— А как же иначе?
— При этом ты действовал бы в согласии с волей богов?
— Да, ведь если боги являются покровителями государства, то ясно, что они хотят ему добра, как и я.
— Правильно говоришь. Тогда ответь, если исходить из принципов и целей деятельности, то отличаются ли чем-нибудь возможности, предоставляемые должностью консула и авгура или понтифика?
— Выходит, нет.
— Так знай теперь, что и жрец наравне с магистратом может доблестно послужить Родине. Для этого требуется только внимательно прислушиваться к голосу богов и верно его понимать. И если ты — добрый человек и, следовательно, желаешь процветания своему Отечеству, то будь уверен: боги поддержат тебя, и при этом нет нужды сомневаться, что в полете птиц, когда ты по обряду расчертишь небо на квадраты, они знаменьем повторят тебе истину, внушенную ранее твоему разуменью. Повторяю, если ты не ищешь корысти и не хитришь пред небесами.
— Ну, Публий! — восхищенно воскликнул Марк. — Сколько бы у нас ни было понтификов, именно ты, разрешивший столь мучительный вопрос, и есть для меня настоящий Великий понтифик, и под твоим руководством я готов внимать голосу бессмертных и исполнять религиозные ритуалы в надежде послужить тебе на пользу!
— Ты хотел сказать, на пользу Республике?
— Это одно и то же!
— Надеюсь, что так. Твои последние слова, Марк, лучшая похвала для меня, хотя сегодня, за этот длинный день, я выслушал много славословий в свой адрес столь же пышных, как и пустых.
Ввиду позднего времени Эмилий остался ночевать в палатке Сципиона, а его рабов Публий поручил попечению Фауста, который днем ходил в город, но к этому часу уже вернулся.
Утром Публий проверил настроение товарища и убедился в благотворности своих вчерашних трудов; по крайней мере, ночь, столь губительная обычно для решений, принятых поздним вечером, не одолела идейные стены, воздвигнутые накануне для защиты души Марка. Сципион довел Эмилия до передних ворот, двигаясь при этом медленнее гостя, благодаря чему тот на какое-то время даже забыл о своем увечье, усадил его в лектику, но, прежде чем расстаться, взял с него обязательство безотлагательно приступить к изучению гражданского права и религиозных обычаев, а в первую очередь — научиться писать левой рукой, не прекращая, однако, разрабатывать больную.
Когда стража открыла ворота, чтобы выпустить лектику Эмилия, Сципион увидел перед лагерем толпу новых поклонников своей славы, покинувших среди ночи теплые ложа ради возможности одновременно с рассветом засвидетельствовать ему почтение. Публий поприветствовал сограждан и поспешил удалиться, но в последний момент его взгляд опытного оратора и полководца, натренированный разом охватывать всю толпу и улавливать малейшие изменения в ее настроении, заметил нездоровое любопытство, вызываемое носилками Марка. Он сообразил, что появление ранним утром в лагере лектики Эмилиев, бросает тень на репутацию Эмилии Павлы, на которой все сплетники города уже успели его поженить. Тогда он быстро вернулся, догнал носилки, широко распахнул штору и еще раз попрощался с Марком на виду у разочарованных зевак.
Днем Публий направился в храм Беллоны, где ему предстояло дать сенату отчет о своем проконсульстве.
На встречу со Сципионом прибыло большинство сенаторов. Правда, не явились такие заслуженные патриархи как Фабий Максим и Ливий Салинатор, но зато здесь были Тит Манлий Торкват и оба консула.
Публий подошел к Квинту Цецилию и поздравил его с тем, что, стартовав на государственном поприще вместе с ним, Публием, с одной магистратуры, он первым пришел к консульству. Цецилий усмехнулся, как при обычной шутке, но было видно, что похвала пришлась ему по душе. Сципион успел перемолвиться и с другими сенаторами, стараясь при этом держаться одинаково ровно и с друзьями, и с соперниками. Марк Эмилий коротко ободрил его, сказав, что обстановка складывается благоприятная и большинство присутствующих настроено благожелательно по отношению к нему.
Наконец все расселись по скамьям, и консул Цецилий открыл собрание. Первым выступил Сципион и рассказал о своих делах во вверенной ему провинции. На удивление самому себе Публий держался легко и свободно перед этим блистательным «собранием царей», как назвали сенат послы Пирра, прежняя робость бесследно растворилась в приобретенном опыте общения с людьми. Результаты осуществленной им кампании выглядели внушительно: его встретили в Испании три войска — двух Газдрубалов и Магона — к которым в скором времени добавилось четвертое, теперь же во всей этой обширной стране не осталось ни одного карфагенянина. Под стать делам была и речь молодого полководца, производившая сильное впечатление.
Друзья Сципиона с гордостью любовались своим товарищем, но внезапно их ошеломил нежданный зигзаг его выступления. Когда уже казалось, что Публий заканчивает речь, он вдруг заговорил о переходе Газдрубала в Италию. По рядам слушавших пробежал ропот недоумения и приглушенным эхом прошуршал под сводами храма, словно сама Беллона выразила удивление поступком своего героя. Но уже в следующий момент все стихли, напряженно слушая докладчика.
Сципион последовательно изложил произошедшие события, потом разобрал все другие возможные варианты развития ситуации и с безукоризненной убедительностью доказал, что выбранная им тактика была единственно верной, а при любом ином способе ведения войны, например, если бы он стал пассивно защищать проходы в Галлию, бросив провинцию, Газдрубал, в конце концов все равно оказался бы в Италии, но уже не как беглец с толпою новичков, а как покоритель Испании во главе победоносного войска.
Но даже после этого Марк Эмилий продолжал считать такую откровенность Сципиона лишь неуместным для политика душевным порывом, вызванным юношеской прямотой. Только позднее, когда Публий под одобрительные возгласы сенаторов закончил речь и началось ее обсуждение, Эмилий понял, что, подняв вопрос о походе Газдрубала и рассмотрев его в нужном ракурсе с исчерпывающей полнотою, он упредил своих недругов и выбил у них последнее оружие. Противники Сципиона выглядели растерянными и выступали неорганизованно. Практически ни одного упрека он не услышал, и его деятельность в провинции единодушно получила высокую опенку. Встал Тит Манлий и от имени сената выразил Публию благодарность за славное деяние во благо Родины. К этому высказыванию присоединили свои голоса и консулы. После них взял слово Марк Эмилий и заострил внимание сенаторов на вопросе о триумфе победоносному полководцу, о чем сам Сципион сказал вскользь, поскольку он не любил чего-либо просить. Тут-то, наконец, проснулась оппозиция и интенсивной деятельностью компенсировала упущенное.
Против присуждения триумфа выдвигались два возражения: во-первых, неполноценность юридического статуса полководца, так как он стал проконсулом, не будучи консулом, и во-вторых, опасение пошатнуть правовой устав государства выдвижением любимчиков, которым с юных лет строят карьеру в обход законов на исключениях из правил, чем создается прецедент, угрожающий будущему спокойствию Республики.
Обе эти мысли исходили от Валерия Флакка, лица своеобразного, имевшего большое влияние в сенате, причем не столько за счет непосредственного участия в делах, сколько благодаря закулисному воздействию на других сенаторов. По своему нраву это был неформальный лидер. В свойственной ему манере он действовал и сегодня. Публий, с самого начала заседания внимательно изучавший характеры и политические ориентации сенаторов, давно уже приметил этого человека с тонкими чертами красивого до приторности, будто нарисованного лица, который не выступал официально, но исподволь дирижировал всем сопротивлением Сципиону. Когда заговорили о триумфе, Валерий с утонченною, как и все в нем, улыбкой бросил реплику: «Эдилиций — триумфатор! Это любопытно!», после чего и возникли прения по поводу отсутствия законной основы для триумфа. А несколько позднее он же подкинул своим сторонникам идею об «опасном прецеденте», промолвив с тою же едкой улыбочкой: «Сначала — проконсульство без консулата, затем — триумф почти что частному лицу, потом, надо полагать, диктаторство по произволу, а
