невзначай у самого входа ему встретилась Эмилия, которая очаровательно зарумянилась, отвечая с затаенной улыбкой на его приветствие. Публий слышал от некоторых людей, что Эмилия слишком надменна, и ее миловидность страдает, когда красавица отвердевает в мрамор статуи, но он, естественно, ничего подобного не замечал, поскольку перед ним она всегда выглядела по-особому. Сегодня Павла показалась ему еще краше, чем накануне, и, желая подольше полюбоваться ею, он вознамерился продолжить вчерашний разговор, но первая его фраза еще не успела выйти на свободу, как Эмилия, скользнув перед ним подобно солнечному блику, исчезла на женской половине, а вместо нее в атрий вошли два Марка: отец и сын. Голова Публия уже затуманилась первыми признаками влюбленности, в результате чего политическое чутье изменило ему, и он не усмотрел в поведении Эмилии рассчитанного хода, а потому был раздосадован ее быстрым уходом и не очень весело встретил друзей.
После взаимных приветствий и традиционных вопросов о самочувствии старший Эмилий ушел в боковую комнату собираться для прогулки, а младший набросился на Публия с вопросами о новых источниках информации для своего просвещения.
Когда возвратился в атрий глава дома, облаченный в торжественное одеяние, словно собрался в Курию, и в сопровождении многочисленной свиты рабов, молодые люди уже увлеченно беседовали, забыв все огорчения. Однако, увидев сенатора, Публий сразу встал со скамьи, показав готовность следовать за ним. Молодой Марк, которого пригласили только ради приличия, отказался от посещения бани, сославшись на свое увечье, как, впрочем, и на уже упомянутый обычай. Сципион предложил отправиться в наиболее престижные и комфортные термы, расположенные в Каринах, где по традиции в основном собирались нобили. Эмилий одобрил его выбор, и они двинулись в путь. На улицах им приходилось часто останавливаться, отвечая на внимание сограждан. Эмилий находил в этом удовольствие, а Публия, отвыкшего от городской жизни, такие задержки несколько раздражали, о чем он, естественно, не подавал вида.
Наконец они добрались до обширного комплекса помещений терм и, бросив рабу у порога по мелкой медной монетке в уплату за вход, одинаково низкую во всех банях, прошли на небольшой дворик с прилегающим крохотным садиком, скрывающим в своей тени три уютные беседки, откуда свернули в аподитерий. Там они разделись, сложили одежду в глубокие ниши в стене и, оставив рабов для ее охраны, только вдвоем, без свиты, проследовали в фригидарий. В бассейне, имеющем несколько уровней глубины, барахтались и плавали человек десять посетителей. Большинство из них было знакомо Сципиону, лишь двое, судя по всему, принадлежали иному сословию и держались особняком, ощущая свою инородность в здешнем обществе.
Марк Эмилий грузно бухнулся в прохладную воду и издал далеко не сенаторские возгласы. Публий сдержал крик, а избыток бодрости, приливающей к телу от соприкосновения с водой, обратил в движение и трижды энергичными рывками пересек бассейн. Потом, уже спокойнее, он поплавал еще некоторое время, наслаждаясь освежающим действием ванны, но, увидев, что Эмилий утомился и, пыхтя и отдуваясь, уселся на самой мелководной ступеньке водоема, расположился рядом с ним.
Публий не заводил речь о делах, из приличия предоставив инициативу старшему товарищу, и терпеливо восхвалял погоду, которая в этот ясный осенний день была действительно прекрасна и легка даже для самых больных людей. Эмилий тоже проявлял кажущуюся беззаботность, но теперь, под журчанье струй фонтана и плеск барахтающихся перед ними тел, заговорил о более насущном, чем безоблачное небо. В первую очередь он принялся благодарить Сципиона за доброе влияние на сына. Но Публий не стал долго выслушивать похвалы в свой адрес и при первой возможности прервал их поток, сказав:
— Это всего лишь первый шаг. Никакое дружеское участие не сделает жизнь человека полноценной, если он не будет заниматься общественно-значимой деятельностью. Я вижу нашего Марка авгуром или понтификом.
— Да, я слышал о твоем желании устроить его жрецом, — задумчиво произнес Эмилий, — но мои возможности здесь ограничены, разве что ты возьмешь его в вашу коллегию салиев… Рассчитывать на большее проблематично. Я переговорил с соответствующими лицами и убедился, что надежды можно питать лишь на будущее. Ты ведь знаешь: жречество — профессия в большой степени потомственная…
— Коллегия салиев — это лишь формальный почет, но не настоящее дело, я, например, частенько вовсе забываю, что являюсь жрецом. Потому о подобном поприще не стоит и говорить. Ждать мы тоже не можем: времени у нас мало. Дух Марка надломлен несчастьями, и его волевых усилий надолго не хватит, если не будет ободряющих успехов. Необходимо действовать немедленно.
— Что же ты предлагаешь?
— Возвратившись в Рим, я с удовольствием увидел, сколь возмужал мой брат Публий, прозванный за свой нос Назикой. Очень толковый юноша.
— Премилый молодой человек, но разве он способен нам помочь в этом деле?
— Мир имеет четыре стороны света. Регул сразу высадился в пунийской области, пренебрегая иными направлениями, и проиграл, я же начал расшатывать Африку с Нумидии… Ко всякой проблеме нужно искать подход и с Востока, и с Запада, с Юга и Севера. Да, кстати, Назика — юнец, а уже женат!
— Весьма шустрый парень, — скороговоркой нетерпеливо проговорил Эмилий, с трудом скрывая любопытство под маской сенаторской невозмутимости.
— Правда, на плебейке…
— Да, я знаю, на Лицинии.
— На дочери Великого понтифика.
— Ах! Клянусь Геркулесом, здорово ты подвел! — воскликнул Эмилий. — И ты думаешь…
— Я видел его. Этот добряк не так прост, как кажется, но я найду к нему подход. Надо же дружить с родственниками.
Эмилий хотел разразиться новым потоком благодарных славословий, но Публий, заметив, что их беседа привлекла нездоровое внимание окружающих, сделал «каменное» лицо. Марк насторожился, посмотрел вокруг и понял, чем вызвано беспокойство его молодого друга. Тогда они, не сговариваясь, прыгнули в воду, впрочем, кто прыгнул, а кто и бултыхнулся, и, получив новый заряд бодрости, вернулись в гардеробную, надели нижние туники и вышли во двор. Там еще было тепло, хотя зимнее ненастье уже стояло на горизонте. Разместившись на угловой скамье, где их невозможно было подслушать, они продолжили разговор.
— Позволь теперь мне проявить заботу о тебе, как только что сделал это ты по отношению к моему сыну, — сказал Эмилий. — Потолкуем о твоих делах. Как ты сам-то их оцениваешь?
— Я понял, что консульство они мне сдали без боя. И это меня настораживает: они готовят удар на другом направлении.
— Правильно мыслишь. За консульство с тобою бороться им не по силам, ведь ты вернулся в Рим победителем и народным кумиром, конечно, не без нашей помощи. Но консулат бывает разным. Оппозиция стремится ограничить твою деятельность в должности, и, в первую очередь, не допустить тебя в Африку. О твоем намерении переправиться на вражеский берег, хотя ты о нем официально не заявлял, знает даже последний нищий в Городе. Весь италийский воздух пронизан идеей эффектного завершения войны у стен Карфагена, и народ, тут-то ему зрение не изменяет, видит тебя и только тебя во главе ливийской экспедиции.
— А кого видит Фабий?
— После смерти сына ему некого тебе противопоставить, хотя, конечно, есть еще Валерий Левин, Клавдий Нерон, Ливий Салинатор, которых он, впрочем, тоже недолюбливает, но, по-моему, старик совсем помешался на своей осторожности и ждет, пока война в Италии угаснет сама собою.
— Этого не будет. Если мы станем бездействовать, Карфаген поднимет против нас Македонию, Азию и, может быть, даже Египет, не говоря уж о галлах, коих в мире существует бесчисленное множество.
— Да, конечно.
— Так, значит, Фабий не доверяет мне…
— Он слишком боится Ганнибала.
— Это потому, что он знаком с Пунийцем, но не знает Сципиона! Да, с кончиною Квинта Фабия младшего у меня потеряна последняя надежда перетянуть этот клан на свою сторону.
— Так вот, Публий, все твои соперники: и те, которые сомневаются в твоих силах, и другие, те, кто,
