— Но я уже познакомил тебя с Лицинием.
— Мне необходимо знать о нем все, что знаешь ты, и еще намного больше.
— Хорошо, я ценю любознательность, — съехидничал младший Публий и в течение часа терпеливо отвечал на вопросы дотошного брата.
Расставаясь, Сципион поблагодарил Назику за информацию и еще раз задумчиво повторил:
— Так, говоришь, увлекается правоведением…
Дома Публий побыстрее отделался от клиентов, принесших ему поздравления по поводу предстоящего торжества, и «заперся» с Платоном и Аристотелем, поскольку для обстоятельного разговора на юридические темы мало было знать законы Двенадцати таблиц и преторский эдикт. Два дня он усиленно «беседовал» с греками, «прохаживаясь» с ними по афинским аллеям. Его занятия чрезвычайно веселили брата Луция, который в насмешку говорил, будто Публий занялся штудированием права в преддверии свадьбы, боясь уступить власть в доме молодой жене. На что старший брат отвечал ему советом не зубоскалить по его адресу, а самому подыскать невесту.
На третий день он наконец-то вышел из дома, проведал Эмилию и направился к Назике, который, согласно уговору, должен был пригласить к этому часу Лициния Красса. Таким образом и произошла встреча трех Публиев.
Сначала они вели поверхностный разговор на те темы, которые в последние дни обсуждались почти в каждом римском доме, а именно, о предстоящих консульских выборах и свадьбе Сципиона. Когда речь зашла о женитьбе, Сципион полушутя сказал, будто его подвел к этому шагу добрый пример брата Назики: идиллия мирного счастья двух примерных супругов смягчила зачерствевшее сердце воина. Красс по достоинству оценил этот комплимент, направленный ему окольными путями, и в ответ принялся нахваливать Сципиона, утверждая, что он, как никто другой, подходит для консульства в нынешний трудный период жизни Республики.
— Да, я солдат, — сказал на это Сципион, — и пока идет война, я смею рассчитывать, что смогу принести пользу Отечеству. Успех моих воинов, естественно, при помощи всех граждан, сегодня почти обеспечил мне консульство. Однако жизнедеятельность государства весьма разнородна, я же всю жизнь только воюю и умею управлять армией, но не государством. Потому я с тревогой смотрю в будущее, и меня очень волнует кандидатура на второе консульское кресло. В последнее время ко мне за рекомендацией обращаются многие достойные люди, но я до сих пор не знаю, кого из них поддержать авторитетом своих друзей и испанских побед. Может быть, Марка Цецилия… — тут Сципион назвал еще несколько имен самых никудышных кандидатов и удовлетворенно подметил, как презрительно улыбнулся при этом Красс.
— Да, это все очень достойные люди, — морщась, подтвердил Лициний, — и выбрать из них одного действительно сложно.
— Я считаю, что наступил переломный момент в войне. Народ не может более мириться с присутствием на нашей земле Ганнибала. Ценою великих жертв мы остановили напор пунийцев, постепенно выровняли положение и начали теснить врага. А теперь настала пора перейти в наступление, и в этот решающий период государству необходимо мобилизовать все силы, у его рулевых весел должны встать лучшие люди, оптимальным образом дополняющие друг друга. Меня страшит предстоящая ответственность, но я думаю, что сейчас долг каждого человека, способного принести пользу Отечеству, рисковать, но идти на помощь Родине.
Заронив семя нужной мысли в сознание Красса, Сципион перевел беседу на иное направление и стал делиться своими планами ведения войны. Он рассказал, что давно готовит массированную атаку на карфагенян, для чего обзавелся союзниками даже в самой Африке, и далее развернуто обосновал необходимость переноса боевых действий именно на вражескую территорию. Он считал весьма полезным уже сейчас убедить Лициния в верности избранной им тактики.
Заметив, что брат в принципе уже изложил свою позицию, Назика помог ему перейти к новой теме. Он сказал:
— Ты, Публий, даже накануне свадьбы думаешь только о войне.
— Может ли быть иначе? — отозвался Сципион. — Вся моя сознательная жизнь прошла в битвах, но не длительностью подчинила себе мои помыслы война, а ранами, самые глубокие из которых — душевные. Когда я впервые увидел пунийцев, меня окружали могучие закаленные воины, а через два года из них почти никого не осталось в живых, и я, тогда девятнадцатилетний юноша, считался ветераном, потому что рядом со мною были почти дети, которых пришлось выставить против завоевателя Республике. Что может быть трогательнее их тщедушных фигурок, гремящих воинскими доспехами! Разве можно забыть их лица, глаза, наивно поблескивавшие из-под нахлобученных шлемов! Но я помню и другое. Передо мною и сейчас, как наяву, предстает то жуткое зрелище, когда свирепые Ганнибаловы наемники, пришедшие на эту землю, чтобы нажиться на нашей крови, превратили в груду растерзанного мяса десятки тысяч этих мальчиков. Картины того дня и сегодня заслоняют моим глазам прелести мирной жизни. Кроме того, война отняла у меня близких людей: родственников и друзей. В расцвете лет погибли Аппий Клавдий и Тит Квинкций. Мой сосед по палатке Марк Эмилий получил тяжелое увечье. Бесчисленное количество раз мы вместе мечтали о будущем. Он обладал множеством талантов и в военной, и в гражданской областях. Это чрезвычайно способный молодой человек. Природа создала Марка Эмилия на благо обществу и предназначила для великих дел. Каково же мне теперь видеть его угасание в муках безысходности! И причиной всему — война.
— А что, Публий, твой друг не пытался найти себе дело по силам? — спросил Назика.
— Я неоднократно старался вдохновить его на поэзию или труд историка либо, в крайнем случае, философа.
— Но это не столь уж почетно, — заметил Назика.
— И он говорит так же. Но главное не в этом; Марк не мыслит себя вне общины. Он пытался писать историю самнитских войн, но историк в основном работает для потомков, а Марк желает быть полезен Республике сейчас же, немедленно, как и все мы, тем более, что именно теперь государство, как никогда, нуждается в способных и честных людях. Пока я делаю попытки увлечь его изучением накопленных обществом запасов разума и духа. В настоящее время он увлекся правом, гражданскими и религиозными обычаями, жреческими обрядами и культами, но информация по многим вопросам малодоступна, так как находится у специальных коллегий. Чуть ли не каждый день я заново борюсь с его апатией, всеми силами стремлюсь поддержать его интерес к жизни, но без настоящего дела он вот-вот угаснет… Впрочем, мы слишком увлеклись своими вопросами и отклонились от темы беседы, потому Публию Лицинию, видимо, досадно нас слушать, поскольку он, наверное, даже не знаком с Марком Эмилием младшим.
— Нет-нет, мне нужно это знать, — заверил Красс, — ведь рассказанная тобою, Сципион, трагедия — характерная черта нашего времени, такие израненные судьбы — наша общая беда. И мы вместе должны искать способы, как помочь таким людям.
Итак, Сципион благополучно посеял в голове Красса вторую мысль, теперь следовало не мешать им обеим прорасти и переплестись в единый букет. Большая часть задачи была решена, оставалось только присыпать семена слоем доброй почвы, но в свете растревоженных воспоминаний, ему расхотелось продолжать разговор. Однако во имя той же памяти о погибших и о том же Эмилии, он должен был завершить свое дело.
Сципион грустно посмотрел на Лициния и стал расспрашивать его, где можно достать те или иные книги для Марка по перечисленной ранее тематике, и таким образом он постепенно втянул его в диалог по юридической части. Назика в это время куда-то отлучился.
Сципиона не особенно интересовали вопросы права, но сейчас, встретившись с умным и знающим собеседником, он в конце концов увлекся и благодаря искреннему вдохновению произвел должное впечатление на Красса.
Тем не менее, по некоторым положениям между ними разгорелся спор. Так, оба они различали высшую, истинную справедливость и людские, писаные законы, которые хороши или плохи в зависимости от нравов породившего их государства. Но Красс утверждал, что абсолютный закон — есть эталон, данный человечеству богами, а Сципион считал его выражением реальных связей, наложенных на людей их общественной природой. Понятия божественного промысла у Красса и природы у Сципиона в процессе их раскрытия неоднократно сближались, так как Сципион признавал, что боги присутствуют в людях и, в конечном счете, через них реализуют свою волю, позиции оппонентов разделяла призрачная грань, но,
