локальный успех. Поэтому проконсул не очень-то возрадовался полученной новости: он знал, что для победы над Ганнибалом потребуются новые идеи.
Между тем в основной своей массе воины закончили сборы и подготовились к следующему акту величественного действа, хотя даже в армии Сципиона неизменно находились опоздавшие. Не принимая в расчет последних, полководец сделал соответствующий знак, и воздух вновь наполнился гудением рожков, сигнализирующим о выступлении из лагеря.
Людская масса, четко делясь на манипулы, организованно потекла через главные и боковые ворота, расчерчивая склон холма геометрически правильным узором прямоугольников. Когда войско выстроилось за валом лицом к лагерю в порядке, обратном боевому, то есть первыми стояли триарии, а последними — гастаты, к солдатам, сверкая серебряными доспехами и мерцая кровавыми переливами пурпурного императорского плаща, вышел полководец, исторгнув из них стон восхищения. Сейчас он нес на себе ответственность за жизни сорока тысяч сограждан и союзников, на его плечах покоились устои государства, а в конечном итоге — всего обитаемого мира. И Сципион не гнулся под тяжестью такого груза, он двигался легко и уверенно. Глядя на него, воины пытались разгадать свою судьбу: один человек сейчас олицетворял надежды множества людей. Что сталось бы с ними — дрогни он в такой момент! Под панцири солдат закралось бы сомненье, и в тот миг, когда сердца нуждались бы в огне, их предательски холодил бы страх. Но даже робкие натуры, правда, немного здесь было таковых, и те преисполнились решимостью при взгляде на императора. Глаза солдат, закаленные зрелищем картин войны, теперь затуманились пеленою слез от гордости за свою Отчизну и собственную значимость, ибо облик Сципиона громче туб и горнов трубил им о победе.
Проконсул подошел к алтарю, окруженному жрецами, и, прикрыв голову краем плаща, стал совершать священный обряд жертвоприношения главным богам государства: Янусу, Юпитеру, Марсу-отцу, Квирину, Беллоне и Ларам. Когда он произнес обращение к богам, окружающим показалось, будто солнце засияло ярче, а по склону холма пронесся порыв освежающего ветра, развеявший африканский зной, беспощадный даже утром.
Но внезапно среди всеобщего благоговения грянул гром, беззвучный гром божественного гнева: утопив руки в кровавом чреве жертвенного животного, гаруспик вдруг побледнел и мелко затрясся. У Публия глаза полезли из орбит при виде дрожащего гадателя. Однако, овладев собою, он грозным взором предостерег жреца от необдуманного поступка. Но перепуганный гаруспик не внял знаку полководца, не понял его волю и пролепетал:
— О император, у него нет сердца…
— Что ты лопочешь, этруск? — зашипел на него Сципион. — Животное — не человек и без сердца жить не может.
— Оно… оно как-то ссохлось или волею божеств улетучилось, уже после того как кинжал вспорол это брюхо…
— Сумасшедший гаруспик — вот, действительно, дурной знак. Ты как смеешь противоречить мне в такой день, этруск! — закричал Корнелий.
— Но у него… правда, нет сердца, — промямлил прорицатель.
Небеса придавили Сципиона жестоким сарказмом, и сейчас он мог бы, как никогда, уверовать в могущество потусторонних сил и склониться пред роком судьбы… если бы только это допускала его цель.
Постепенно гаруспик начал понимать, что от него требуется и, окончательно прозрев, прошептал:
— Император, я возьму грех на душу и объявлю, будто все хорошо…
Не поднимая головы, Сципион из-подо лба обозрел ряды солдат и убедился, что они уже все знают, если не умом, так душою; глаза их полнятся ужасом, а уши предательски щекочет ропот.
— Нет, туск, говори, как есть, и возможно громче, иначе я сам засеку тебя розгами.
Гаруспик послушно возвестил всему войску о страшном исходе гаданья. И тут Сципион, сбросив с головы плащ, сделал шаг навстречу солдатам и, простирая над ними руки, словно вдохновленный свыше, возопил:
— Свершилось знамение богов! Я сразил Бессердечного!
При последнем слове он величавым жестом указал сначала на поверженное животное, а потом — на черневший вдалеке лагерь Ганнибала.
На мгновение всех сковало замешательство, а затем войско разразилось бешеным восторгом. Солдаты, трибуны и легаты — все ликовали, ибо уже знали о грядущей победе. Что им пунийцы, после такой сцены! Что им Ганнибал, после того как небеса сами небывалым знаменьем обрекли его на пораженье!
Публий машинально схватился за плащ, желая утереть пот, заливавший его лицо так, что щемило глаза, но вовремя спохватился и сохранил торжественную позу.
В этот момент вновь заявил о себе гаруспик.
— О Корнелий! — приглушенно воскликнул он. — Вот сердце, я нашел его! Оно необычайной формы и оказалось глубже, чем следовало…
Не оборачиваясь, Сципион процедил сквозь зубы:
— Молчи, ничтожество.
Тем временем противоположный холм резко потемнел, словно на него опустилась грозовая туча. Это строилось к бою пунийское войско.
Римляне совершили разворот на месте и теперь, как и полагалось в сражении, впереди оказались гастаты, за ними располагались принципы, а замыкали фалангу триарии. В очередной раз заиграли трубы. С каждой последующей командой, их звучанье становилось все более жестоким. Так, постепенно нагнеталось напряженье, пробуждающее в глубинах солдатских душ праведный гнев и увлекающее их в неистовый смерч ярости битвы.
Две гигантские массы лучших людей своих государств почти одновременно сделали первый шаг и стали размеренно спускаться с занимаемых высот в низину, откуда десяткам тысяч из них уже не суждено было вернуться.
Сблизившись у центра равнины, войска остановились, производя последние перестроения, поскольку до сих пор полководцы старались скрыть расположение своих сил. Вожди использовали это время для последнего напутствия солдатам.
Ганнибал, учитывая специфику своей армии, был вынужден произнести несколько речей. В карфагенских ополченцах он будил патриотизм, призывал их защищать Родину, богатство, жен, детей, описывал ужасы римского владычества, грозящие им в случае поражения. Наемникам полководец с не меньшим жаром сулил несметную добычу и стабильную прибавку к жалованью, а кроме того, представителям каждого народа обещал еще и дополнительные выгоды. Так, например, галлам и лигурийцам — земли в Италии, мавританцам и нумидийцам — раздел царства Масиниссы, македонянам — поддержку в конкуренции с Сирией и Египтом. Эти выступления были краткими. Ганнибал лишь бросал несколько лозунгов и задавал общий эмоциональный тон речи, передоверяя дальнейшие увещевания разноплеменных толп их непосредственным командирам. Сам же он торопился к своей главной силе — старой армии, приведенной им из Италии. Перед ветеранами Ганнибал был более многоречив. Он напомнил им о давних победах и, взывая к их воинской чести, просил подтвердить славу непобедимого войска. Извлекая мед и металл из недр пунийского языка, Ганнибал вновь и вновь воспроизводил в памяти солдат их подвиги при Требии, Тразименском озере и Каннах и одновременно худшими словами рисовал портрет врагов. По его заявлению, нынешняя римская армия представляла собою отбросы битых им войск. «Против нас сегодня вышли трусы, сбежавшие от нашего гнева на италийских полях, и сыновья тех, поверженных вами недотеп, с чьих трупов вы сдирали награды, чье оружие вы теперь держите в своих руках! — громогласно выкрикивал он. — Пример вам в том — сам Сципион, даже не знающий точного местоположения могилы своего отца, ибо всю Италию и Иберию мы превратили в одну сплошную могилу римлян! Так не обидим же и ливийскую землю: напитаем и ее римской кровью, накормим и наших червей импортной падалью! Еще раз взгляните, воины, на самих себя и вот на этих, с позволения сказать, соперников. Сравненье смехотворно! Если бы Баал-Хаммон исторг обратно всех римлян, отправленных вами в подземное царство, они не поместились бы на этой равнине. Если бы земля выплюнула всю кровь
