— А где же истина, Публий?
— О, истина глубока, а жизнь мелка и расплескана на широкой поверхности, она многообразна и всякий миг имеет новый лик, каждой своей гранью она ловит лишь блик истины, то, что видится правдой с одной точки, из соседней — уже ложь.
— Ты выражаешься замысловатее, чем греки. Но если принять твое представление, то как же быть, чем руководствоваться в жизни?
— Нужно однажды суметь заглянуть в глубину, определить для себя истину, а затем остается только внимательно следить за тем, как она претворяется в событиях каждого дня.
— Ну и в чем ты увидел свою глубинную истину?
— В том же, в чем и ты, иначе мы не были бы друзьями.
— Как я понимаю, главное для нас — жизнь, наше государство, — задумчиво произнес Лелий.
— Да, и война, в которой мы должны победить, впрочем, это уже следствие, эпизод на пути, заданном нам важнейшей целью.
— Ну а как же тогда Ганнибал? По отношению к Карфагену он прав, по отношению к нам нет, а по отношению к богам?
— Людские законы он нарушил, разорвав договор, это дает нам моральную силу в войне, а с точки зрения богов… Рим и Карфаген должны были столкнуться… Это два враждебных мира, которые не могут ужиться вместе, потому что один воздвиг свое могущество на человеческих пороках, а другой славен доблестью граждан. Боги заинтересованы в победе более достойного. Кстати сказать, Ганнибал не прав по отношению к своему народу, ибо ведет его к краху.
Лелий смотрел на свои башмаки и сосредоточенно молчал. Сципион двинулся вперед, приглашая за собою и собеседника, он не любил стоять на месте.
— Скажи лучше вот что, — снова заговорил Публий, — ты обратил внимание на некую деталь в моем обращении к испанцам?
— О, я заметил множество деталей.
— Я имею в виду идентификацию Рима с Италией. Везде вместо слова «Рим» я говорил «Италия». Ганнибалу удалось посеять раздор между италийцами, хотя и не в такой степени, как он задумывал, но для испанцев эти тонкости излишни. Пусть они знают, что Карфаген напал не на Рим, а — на народы Италии с целью их порабощения. Пусть они также имеют в виду, что за нами стоят десятки народов.
— Хитро!
— Что поделаешь? Наш враг коварен, чтобы одолеть его, мы должны стать хитрее. Думаю, ты согласен со мною. Я желаю, чтобы эта речь к испанцам стала нашей общей программой поведения по отношению к ним. Ты можешь с чистой совестью держать эту позицию, потому как я искренне надеюсь, что наша гегемония в Испании будет качественно отличаться от владычества пунийцев.
— Ты очень заботишься о влиянии на местное население и в то же время так быстро и легко отпустил всех заложников…
— С чего ты взял, что я их отпустил? Наоборот, я их сковал крепче прежнего. Я дал свободу телам, но пленил души.
После этого некоторое время друзья шли молча.
— Мы уже оказались далеко от лагеря, — спохватился Лелий, — не пора ли нам вернуться?
— Ты знаешь, я не люблю возвращаться, идти назад. Давай лучше обогнем тот холм и войдем в лагерь через боковые ворота.
Они зашагали уже более широко в выбранном направлении. С приближением к лагерю их разговор все заметнее склонялся к насущным делам сего дня.
3
На третий день после взятия Нового Карфагена Гай Лелий сразу после обеда отвел Сципиона подальше от стола, за которым возлежали наиболее близкие к полководцу офицеры, и сказал, что под влиянием одной из тем застольной беседы вспомнил произошедший накануне эпизод. В нескольких словах он передал суть этого случая.
После устройства дел с заложниками квестор Гай Фламиний, в чьем попечении они находились, похвалился Лелию, что среди испанских девиц нашел небывалой яркости красавицу. Не имея сил противостоять искушению, он решительно пошел в наступление и в течение часа, по его словам, сумел подвести осадные сооружения под самые стены ее невинности. Отвечая на последовавшее замечание Лелия о неприкосновенности заложников согласно распоряжению проконсула, квестор объяснил происшедшее как исключение, которое не испортит общую дружественную картину взаимоотношений с испанцами, тем более, при его намерении и дальше действовать добром, а не принуждением. Тогда Лелий пожелал увидеть очаровавшую римлянина туземку. Фламиний вначале заупрямился, но когда товарищ стал поддразнивать его, делая вид, будто сомневается в достоинствах девицы и всю ее кажущуюся прелесть выводит из примитивной похоти квестора, он, разогретый этими подзуживаниями и вином, все еще щедро возливавшимся по поводу победы, распорядился немедленно привести к ним прекрасную пленницу.
— Когда я ее увидел, — сказал Лелий, — то не столько понял, сколько почувствовал, что этого лакомства не достоин ни Фламиний, ни даже я. Она создана только для тебя, Публий. Взгляни на нее, и ты будешь потрясен. Для других она лишь несколько привлекательней прочих женщин, но на тебя, если я верно угадал твой вкус и нрав, ее красота произведет великое впечатление. Ручаюсь, это именно то, чего жаждет твое воображение. Ее следует назвать Сципионом среди женщин. Если бы она родилась в Риме, все первые мужи беспрекословно служили бы ей, она стала бы центром мировой политики и культуры. Кстати сказать, упомянутые осадные укрепления Фламиния были сожжены одним ее взглядом, презрительно брошенным в несчастного квестора.
Сципион усмехнулся, выслушав впечатлительного товарища, но согласился при случае взглянуть на это «чудо». Особого значения услышанному рассказу он не придал. Несмотря на юный возраст, Публий был уверен в превосходстве своего духа над телом и не сомневался в том, что необразованная дикарка прельстить его не в силах. Потому он, не делая исключения, велел, чтобы ее привели к нему вместе с соплеменниками согласно заведенному им графику бесед с заложниками.
После речи, произнесенной перед избранными представителями испанской знати, Сципион стал принимать отдельные группы заложников, чтобы лучше ознакомиться с ними и определить, чего можно ожидать от того или иного племени. К тому времени, когда подошла очередь делегации, включавшей девушку, о которой рассказывал Лелий, Публий уже забыл о ее существовании. Но едва она предстала перед ним, как он сразу все вспомнил.
Взглянув в стремительный узор изящных тонких линий ее лица, он едва не вскрикнул, ибо ощутил боль и только мгновением позже — удивление. Эта красота была счастливым рыданьем вдохновенной природы. Крик нестерпимо сильного впечатления, пронзивший его душу, навечно застрял в ней, как смазанный ядом наконечник стрелы.
В первый момент Публий никак не мог оторвать взор от ее лица, который словно прикипел к прекрасной картине. Вся римская дипломатия в миг очутилась на задворках его мысли. У него возникло чувство и даже почти уверенность, что он давно знает эти изощренные черты и душу, озаряющую их, мерцающую в глазах, что глубинами своего существа он столько лет, сколько себя помнит, стремился к этой красоте. Впервые Публий отнесся всерьез к легенде Платона об андрогинах, самодостаточных сверхсуществах, включавших в себя мужское и женское начала, ныне завистью богов разделенных на две части, запрятанные в разные оболочки и обреченные скитаться по миру в неутолимой жажде к единению. Он никак не мог избавиться от ощущения, что эта женщина не только хорошо ему известна, но и служит неким продолжением его духа. Несомненно, в каком-то более общем мире, коего видимая жизнь является лишь тенью, он представляет с нею единое целое.
Наконец Публий очнулся, вспомнил, кто он и зачем находится здесь. Гости тревожно наблюдали за ним, мужчины широкими плечами старались закрыть от него красавицу. Продли он еще нескромный взгляд, и возводимое им строение дружбы с местными народами рухнет, его речи, обращенные к ним, будут
