крыло. Через час - урок политграмоты проведёт товарищ Златоверхов. Филипп Филиппович вас проводит.
- Здесь недалеко, на Мефодиевке, - Ситник легко, как трясогузка, побежал к дверям. - Пешком доберёмся за четверть часа.
Красноармейцы, радуясь неожиданному развлечению, гурьбой повалили за ним, только Храпов мялся в нерешительности:
- И мне идти не то?
- Тебе особенно, - подтвердил комиссар. - В нашем отряде не должно быть отстающих.
Храпов понуро побрёл к двери. К науке он относился с благоговейным трепетом и предпочитал лишний раз не касаться этого священного предмета. Гарька с Георгиной задержались, ожидая, пока он пройдёт: лестницы в доме были узкие. Едва Храпов вышел, впорхнула Флора, воздушная, в лёгком платье.
- Ах, Ксаверий Северьянович… доброе утро, Горшечников, и вам доброе утро, простите, забыла, как ваше имя - Лилия?
- Георгина, - подсказал Гарька, млея от лучистого взора лазурных глаз.
- Да-да, помню - что-то цветочное… Ксаверий Северьянович, вечером у нашей бригады выступление.
- Простите, Флора Гавриловна, - комиссар не поднимал глаз от разложенных по столу бумаг, - не до концертов.
- Как жаль… Может быть, вы сможете меня проводить? Папа опять занят вечером. Я боюсь выходить одна. - Делакур скромно опустила ресницы.
- Право, не знаю, для чего вам моя помощь, когда товарищ Чернецкий при вас неотлучно.
- Серафим Орестович, должно быть, ужасно от меня устал, потому я не стала его просить, - проговорила Флора, мило грассируя.
Север поднял глаза. Его мрачная носатая физиономия просияла. Георгина скрипнула зубами.
- Вы всё работаете, - сказала она. - Вся в трудах. Велик ли нынче доход от вашего ремесла?
- Зависит от ангажемента, - Флора очаровательно улыбнулась. - Музыку любят все.
- Вы ещё и песни при этом поёте… Наверное, клиенты ценят.
- А тебе, Грамматикова, требуется особое приглашение? - проговорил комиссар неприятным, скрипучим голосом. - Или тебя, как царя Соломона, горний дух наделил всеохватной премудростью? Имей в виду: коммунисту научный атеизм не в пример нужней ненаучного акмеизма.
Георгина сменилась в лице. Прежде, чем её разнесло на сотню маленьких георгинчиков, Горшечников за рукав вытянул подругу на площадку.
Всю дорогу до партшколы Гарька с Ромкой пытались развлекать Георгину, но та угрюмо отмалчивалась. Наконец Горшечников бросил бесполезное дело и заговорил с одним из чоновцев, тоже направлявшимся на лекцию.
- Соблюдайте осторожность по вечерам, - предупредил тот. - Сегодня ночью убили нашего товарища. Шёл с дежурства, да так домой и не добрался. Нашли, когда рассвело: бандиты перерезали ему горло, а на стене над телом его же кровью написали: «Смерть коммунякам!»
- Сволочи, - сказал Ромка тихо.
- Нужен беспощадный террор… - От гнева у Гарьки потемнело в глазах.
- Будет, - уронил чоновец.
В зале бывшей гимназии было ужасно душно: почти все дымили «козьими ножками». У многих между колен стояли винтовки. Облезлые стены украшали плакаты. На одном мужик с завязанными глазами шагает в пропасть. «Безграмотный - тот же слепой. Всюду его ждут неудачи и несчастья».
На мужика с усмешкой смотрел Чехов, каким-то чудом спасшийся от выноса руками революционных декораторов.
Георгине замахали знакомые комсомолки, собравшиеся стайкой вокруг импозантного блондина в шляпе, лихо сдвинутой на блондинистых кудрях.
- Да, - говорил он, оглядывая своих слушательниц с ослепительной улыбкой, - я воитель и поэт. Как мы сражались с отрядами Махно! Вокруг вашего покорного слуги свистели бандитские пули. Вы думаете, мне было страшно? Нет! Страх поселяется только в слабых никчёмных сердцах.
- Это вы сегодня выступаете с чтением революционной поэмы в театре имени Ленина? - спросила Георгина.
Поэт повернулся к ней, приподнялся, улыбнулся ещё ослепительнее:
- Васисуалий Златоверхов-Локонов. Вы интересуетесь стихами? Похвально!
- Спасибо, что похвалили, - язвительно отозвалась Георгина, сегодня не расположенная щадить мужчин. - В данный момент я больше интересуюсь политграмотой.
- Занимайте места, товарищи, лекция сейчас начнётся, - сказал незаметно подошедший Филипп Филиппович. - Уже познакомилась с товарищем Лоховым?
- Лохов? - переспросила Георгина.
- Я выступаю под псевдонимом, - не смутился поэт.
- Ветродуй, - ворчал Хмуров, усаживаясь, - божий племянничек. Доверили тоже кому политграмоту читать. С Махно он сражался. Небось, во сне приснилось, пока поэму писал.
- Под революционным седлом и поэты хорошо идут, - бодро сказал Гарька, приготовившись слушать.
- Товарищи! Вопрос о политическом положении РСФСР есть вопрос о судьбах нашей революции, - начал Златоверхов, утвердившись на трибуне. - Основными силами нашей революции являются пролетариат и крестьянство, переодетое ввиду войны в солдатские шинели. В борьбе с царизмом в одном лагере с пролетариатом оказалась творческая интеллигенция. Идёт коренная ломка старого уклада с тем, чтобы, опрокинув помещиков и обуздав империалистическую буржуазию, окончить войну, обеспечить дело мира. В стране, товарищи, царит общая разруха. Вопрос стоит в том, как должны мы защищать отечество - социалистическую республику. Армия утомлена войной; не хватает продовольствия, боеприпасов, конского состава; бойцы раздеты и разуты. Положение армии Врангеля на полуострове Крым настолько хорошо, что при наступлении Красная армия понесёт огромные потери. Продолжая в таких условиях войну, мы лишь усилим белогвардейцев. Некоторые говорят, что мы должны вести войну до победного конца и, не останавливаясь, изгонять и уничтожать остатки белого ополчения. Они были бы правы, если бы не было разрухи, не были расшатаны основы народного хозяйства. Не является ли контрреволюцией призыв бессмысленно воевать вместо того, чтобы заняться восстановлением хозяйства, отграничив занятую белогвардейцами часть страны? Затем, когда молодая наша республика восстановит силы, можно будет добить контрреволюцию, если к тому времени она сама не захлебнётся собственным ядом. Раньше республика боролась за своё существование, теперь положение изменилось в корне. Должна измениться и наша тактика.
После выступления Златоверхова в зале установилась тишина. Кто-то неуверенно крикнул:
- Правильно! Отставить войну!
На него шикнули. Неожиданно Храпов поднялся и, извиняясь громовым шёпотом, стал пробираться к проходу. Красноармейцы ругались: лучше бы конь копытом наступил, чем Храпов сапожищем. Перед помостом великан остановился, одёрнул гимнастёрку и решительно взошёл на трибуну.
- Я, товарищи, говорить не мастак, - начал он. - Мне бы шашку или в штыковую там. Ещё с лошадьми - такое моё призвание. Только я молчать не могу. Вот товарищ сказал, будто мы воюем без смыслу. Никак нельзя с ним согласиться. Без смыслу сражаются белые, потому - за вчерашний день. Охота им обратно власть забрать, чтоб, значит, снова трудовой народ к ногтю. Дурак будет трудовой народ, когда станет смирно ждать обратного закабаления. - Зал взорвался аплодисментами. Храпов сбился со своей неторопливой мысли, покашлял в кулак. - Стало быть, за великую идею сражаемся мы с врагами революции. Свобода - она не пустяк, за советскую республику я жизнь положу, не то что там… Чтоб оставить часть земли вместе с находящимся на ней эксплуатируемым элементом на милость контры и царских приспешников - так меня с души воротит, такое представив. А более мне сказать нечего.
Под овации Храпов вновь пополз по чужим ногам на место. На этот раз задавленные не матерились, а только кряхтели.
На трибуну вновь взбежал Златоверхов. В зале зашикали, засвистели, закричали: «Долой!»
