ЕЕРОДИТЕЛИ

отдышаться и придти в себя. Стягивая с меня шерстяные перчатки, Влад небрежно и, как мне показалось, без особого интереса спросил:

- Что, холодно на улице?..

- 7 градусов ниже нуля, - со знанием дела ответила я - и на всякий случай добавила:

- По Цельсию…

Как раз в то утро я добросовестно выслушала прогноз погоды по радио; это меня и погубило. Как его тут понесло! - Да плевать я хотел на вашего идиотского Цельсия!!! У меня у самого есть термометр!!! Я спросил, холодно ли, холодно ли вам?! Ваше личное, субъективное восприятие, ощущение, чувство… - и пошло, и пошло; когда он, наконец, иссяк, отвечать на вопрос было уже бессмысленно - от неловкости за него и за себя меня аж в пот бросило, и я вынуждена была снять не только шубу, но и свитер, под которым была поддета старая дядина футболка.

А однажды… нет, вы слушайте, слушайте, коллеги!.. - произошел вот какой случай: мы сидели за его рабочим столом - разбирали мои дипломные наработки; «Пентиум» Влада не был включен, - и в мертвом, пустом экране неожиданно отразились, как в зеркале, наши лица: мое, самое обыкновенное, гладкое, стандартно-девичье, в обрамлении прямого каре - и его, уникальное, единственное в своем роде, полное всевозможных впадин, рытвин, вмятин и бугров. Сама не знаю, как это я подумала вслух: скорее бы состариться, может, тогда и мое лицо покроется морщинами и станет таким же красивым и значительным, как у него, - но, так или иначе, Влад вдруг разъярился и, брызгая слюной, завопил, чтобы я заткнулась!.. перестала глумиться над его почтенным возрастом!.. Тут он, кстати, прошелся и по Гарри, которого с некоторых пор называл не иначе как «этот пучеглазый»: «вот уж кому морщины точно не грозят, - язвительно заметил он, - слишком уж он туп, ваш тайный возлюбленный». А это-то к чему, хотела спросить я, но Влада было уже не остановить: он завелся.

В ту пору у него выработалась очень оригинальная, единственная в своем роде манера шутить, которая была хуже любых, самых откровенных злобствований: прицепившись к чему-нибудь, он все утрировал и утрировал сказанное, усугублял и усугублял соль своей остроты, пока, наконец, сам не приходил от нее в ярость, и тогда начинался новый виток спирали - Влад принимался ковыряться уже в собственных язвах, словно намеренно доводя себя до крайней степени раздражения, пока то, что изначально было шуткой, не доходило, наконец, до полного абсурда, гротеска, оскорбительного не столько для вышучиваемой жертвы, сколько для самого шутника; на сей раз Влад дошел до кондиции очень быстро, вдвое быстрее обычного, и его фантазийные описания непристойностей, которым мы с Гарри якобы предаемся в свободное от учебы время, завершились тем, что мне же и пришлось отпаивать его валокордином.

Еще бы сердчишко у него не пошаливало: он же теперь заводился буквально с пол-оборота, из-за ничего!.. Иногда, бывало, сидим рядом, разговариваем вроде спокойно, и вдруг: - Не понимаю, почему вы мне все время тыкаете?! Кто вы - и кто я!.. Не забывайтес! - (Это характерное скрадывание мягкого знака в конце слова приводило меня в ярость: Влад, кажется, и не подозревал, что, помимо всех прочих радостей, вывез из санатория еще и своеобразное старческое арго, хорошо известное тем, у кого есть престарелые родители. Основано оно на пафосе, словоискажениях и перестановке ударений; примером (и апофеозом) его может служить слезоточивая фраза, произнесенная как-то Владом в пылу воспоминаний о тяжкой беременности не то Симочки Машей, не то Маши Верочкой, и звучащая почти как стихотворная строфа: «Я нАдолго запомнил то, / Что пЕрежила наша сЕмья!!!»). После таких экзерсисов я нАдолго выпадала в осадок. А Влад, единожды начав, не в силах был уняться. - Вы, я вижу, не понимаете разницы между безалаберной пятикурсницей и ее научным руководителем, автором множества научных трудов и монографий, - надменно, сухо говорил он. - Давайте, пока не поздно, поставим на этой затее крест. Сейчас я вам запишу телефон моего коллеги, неплохого преподавателя… он как раз любит возиться со студентами… - С демонстративной деловитостью Влад принимался выдвигать один за другим ящики письменного стола, изображая, что ищет записную книжку, - и только тот прискорбный факт, что отыскать он ее не мог никоим образом - еще месяц назад она канула в небытие прямиком из антикварной тумбочки геронтологического Центра, о чем Влад сам неоднократно сокрушался перед отъездом в санаторий, - внушал мне слабую надежду на то, что еще как минимум день, может, два-три, а то и всю оставшуюся жизнь я буду ходить в его верных дипломницах…

Порой я спрашивала себя: зачем я терплю все это? Что, черт возьми, привязывает меня к противному, склочному, полубезумному старикашке, которому лечебный отдых явно не пошел на пользу - и который, в общем-то, плевать на меня хотел? Чего ради я мучаюсь?.. Пустая риторика… я тут же раскаивалась в ней, отлично зная, что никогда не смогу забыть это единственное в своем роде лицо - пусть даже уникальность его иллюзорна; одним словом, я любила его, и это все объясняет. Мы, аутисты - люди самодостатошные и спокойно обходимся без общества себе подобных… но уж если привяжемся к кому-нибудь - то навсегда. Что говорить, если даже теперь, когда Влада давно нет на свете, я люблю его по-прежнему - и, как ни смешно это звучит, знаю, что буду любить до самой смерти.

6

Справедливости ради замечу, что Влад, когда на него «находило», цеплялся не только ко мне - любящей и безответной, - но зачастую и к людям куда более влиятельным, стоящим выше его по иерархической лестнице. Так, однажды мне довелось стать свидетельницей отвратительной сцены между ним и деканом Ольгой Валентиновной, которую он прямо-таки с грязью смешал. Все началось с того, что бедняжка, не ожидавшая от своего «дорогого Владимира Павловича» никакого подвоха, осмелилась предложить ему, как она выразилась, «с Нового года начать новую жизнь», - то есть, проще говоря, переселиться со своих недосягаемых высот на первый этаж, где как раз освободилось прекрасное уютное помещение, ранее служившее пристанищем маленькому магазинчику канцтоваров. Нехитрая эта рокировка позволила бы Ольге Валентиновне реализовать давнюю и очень соблазнительную задумку - отдать турагентству «Психея» (уже неплохо раскрутившемуся и понемногу расширяющему штат) весь четвертый этаж, который - что немаловажно - приобретя автономию, значительно прибавил бы и в цене за кв.м/год...

Как бы не так!.. Профессор - видимо, для затравки - вежливо, но ядовито поинтересовался: уж не считает ли «милая Оленька», что пожилой, больной, усталый человек станет менять свои наработанные годами привычки ради ее запутанных, скользких и, по сути дела, противозаконных финансовых махинаций?.. В ответ Ольга Валентиновна попыталась логически - как говорится, на пальцах - доказать Владу, что «грязная сделка» и для него будет выгодной: кабинет на первом этаже гораздо просторнее и светлее, там шире окна, не говоря уж о том, что старому профессору не придется каждое утро преодолевать три крутых лестничных подъема…

Тут-то все и началось. Добрые пять минут Влад исходил воплем, не замечая, как меняется в лице Ольга Валентиновна - женщина вообще-то очень душевная, даром что бизнес-леди. Во-первых, орал он, у него врожденная агорафобия - «боязнь открытого пространства - если вы, Оленька, не забыли еще того билета, за который я двадцать пять лет назад влепил вам «уд»!!!». Во-вторых, он вовсе не так уж и стар. Сейчас, например, он чувствует себя в отличной физической форме: «Может быть, единственное, что меня до сих пор в ней держит - это ежедневная борьба со ступеньками!! Вам бы хотелось, чтобы я совсем тут с вами захирел!!!». В третьих, ему, занятому человеку, автору множества научных трудов, статей и монографий,